Любезный друг

Словом, с Женей случилось то, чего от него не сумела добиться ни одна из девушек: он влюбился. Взаимное обхаживание длилось долго — оба боялись, каждый своего, — но именно то время Женя потом всегда вспоминал как самое-самое счастливое. Никогда после он не наслаждался общением так полно, настолько каждой клеточкой тела, как тогда с Аристархом, когда они, неспешно беседуя, подолгу гуляли в центре по бульварам — двое избранных, два учёных мужа, два энциклопедиста, равный с равным. Или когда, изредка, сидели бок о бок на симфоническом концерте или в театре на спектакле, или, ещё реже, за столиком в ресторане — тет-а-тет, интимно, лицом к лицу. Аристарх ненавязчиво учил молодого друга тонкостям выбора блюд и напитков, Женя околдованно следил за аристократической пластикой движений старшего товарища и внимал голосу, в котором звучали мелодии иной, прекрасной, эпохи, а затем, воззрившись в пространство, читал стихи, и его глаза прозрачно светились аквамариновым светом, и Аристарх смотрел на него ласково и восторженно, так, как только может смотреть отец, нежно влюблённый в чудесное творение — своего сына…

Когда долгий брачный танец дошёл до естественного финала, Женя со всей очевидностью осознал: он гетеросексуален. И запаниковал: что же теперь, конец? Однако, по своему обыкновению тщательно всё взвесив, заключил, что не готов в угоду репродуктивным органам расстаться с идиллией совершенного союза умов и сердец. Повторим: в однополой связи он не видел ничего предосудительного и близость с Аристархом, в общем и целом, не была ему неприятна. Ему не приходилось ничего терпеть, он получал достаточно удовольствия. Но… как бы это сказать… технически? механически? рефлекторно?… его организм выбирал женщину, и никакое самовнушение не могло данного обстоятельства изменить.

Несмотря на досадную помеху, роман продлился два с половиной года. Аристарх представил Женю друзьям. Тоже голубым? Вероятно. Они не афишировали, Женя не желал знать, да и Аристарх никого не подпускал к нему слишком близко. Ревновал, но зря: Женю влекло иное — счастье общения. Его окружали необыкновенные, умные, талантливые, образованные люди, элита мира науки и искусства. Он не уставал изумляться: чем я заслужил пропуск на Олимп?

Но, как известно, и малина, вкушаемая ежедневно… В один злосчастный день Женя понял, что устал витать над садами Аркадии, экстатически трепеща крылышками и трудолюбиво сбирая нектар эстетства — нектар неожиданно обрёл тошнотворный вкус. Казалось, ещё один, даже самый краткий, диалог с Платоном, и Женя, подобно Сократу, примет яд (несчастный, у него уже и метафор не осталось нормальных).

Кроме того, он увидел — так, будто долго был слеп и вдруг прозрел, — что в этом их храме знания каждый сам себе икона, и подлинный контакт невозможен — мешают нимбы. А от жрецов требуется одно — соблюдать обряды.

И если тебя, например, вдруг спрашивали:

— Что же это вы, Женечка, молчите? — это не означало, что кого-то интересует твоё мнение. Его, конечно, выслушали бы, и очень вежливо, но куда как приличней было помолчать и с великомудрым видом отвесить:

— Подлинная немота, знаете, не в молчании, а в разговоре. — И слегка покривить ртом: вроде шутишь. А вроде и нет. Verbum sapienti, amici.

Тут все падают: Кьеркегор!

А кто цитату не узнал, падает по своей причине: ловко завернули, юноша!..

Скука.

От малины захотелось отдохнуть.

Но как? Аристарх, вместо того чтобы остыть, влюблялся сильней. Когда Женя, поймав себя на неукротимом желании, уж извините, навалить посреди всего этого эллинского великолепия большую кучу, попробовал по-тихому пропасть, любовник через пару дней примчался к нему на факультет, дождался после лекций и повёл себя как… Ну, в общем, поставил в неловкое положение. Евгений, при всём свободомыслии, не хотел угодить в «педерасты». Надо было что-то придумать — но что?

И здесь опять в дело вмешались мойры.

Пришло письмо от отца. Достав его из ящика и вскрыв дома конверт, Женя долго не мог понять, от кого оно и зачем. Потом его трясло, и письмо прыгало в руках, буквы не складывались в слова… Понадобился час, чтобы невероятным усилием воли сосредоточиться и, наконец, уяснить: отец жив, но очень болен, лежит в больнице и просит навестить, хотя прекрасно поймёт, если Женя откажется…

Мать хмуро отводила глаза, но не оправдывалась. Буркнула: да, скрывали, думали, так лучше. Жизнь — сложная штука, ты бы всё равно не понял. Это наши с ним отношения.

Он шваркнул чашкой о блюдце — не разбил — и, упав на кровать, закрылся с головой одеялом.

Наутро Женя вошёл в палату — и увидел себя, только исхудавшего и постаревшего. Отец выглядел не так чтобы чудовищно плохо, но болел явно тяжело. Оказалось, сердце, и прогноз не утешительный. Подходя к больнице, Женя заранее ёжился, опасаясь услышать фальшиво-бодрое: «Ну, здравствуй, сын!», но отец лишь тихо произнёс:

— Женька… — и улыбнулся такой отчаянно обаятельной улыбкой, что если у сына за ночь и накопились к нему претензии, то все они мгновенно рассеялись как дым.