Любиево

Вряд ли можно сказать, что хоть в ком-то они вызвали сочувствие. Для того чтобы вызывать сочувствие, они сами должны были ощущать себя несчастными! Джесика работала санитаркой в больнице, была злобной и глупой. Самое сильное влияние на ее жизнь оказывали сериалы. Сначала «Даллас», потом «Возвращение в эдем», «Север-Юг», а в конце, перед смертью — «Династия», которую она смотрела в дежурке «скорой помощи». Джесика мыла грязные стекла в больничном коридоре и видела в них свое отражение в образе Алексис.[13] Возможно, из-за расстояния, сумрака или чего другого грязный халат Джесики, весь в инвентарных номерах и фиолетовых печатях, выглядел в стекле как то белое платье, которое в последней серии было на Алексис. Слипшиеся от пота лохмы казались свеженьким перманентом. Джесика просто немела от изумления и восторга. Медленно, не отрывая взгляда от стекла, она слезала с лестницы и отставляла ведро. За окном, на дворе, жутко мяуча, дрались кошки. Все черные и злые. Джеси прекрасно понимала, за что они дерутся! Только персоналу было известно то место, где во дворе стоял огороженный сеткой мусорный контейнер для «биологических отходов». Как-то раз Джеси пришлось выносить ампутированную ногу. Нога оказалась на удивление тяжелой. Она отнесла ее как раз туда, во двор, откуда на следующий день ее должна была забрать специальная бригада. В голове Джеси очень долго не могли уложиться рядом отдельные факты: как это она, Алексис, может нести ногу? Какое отношение имеет одно к другому? Но она сумела примирить их и с тех пор говорила, что у нее трудная и почетная профессия — «спасать человеческие жизни» — и что она каждый день сталкивается со смертью. Между тем спецбригада ждала, пока соберется побольше биологических отходов, только что для котов сетка, а тем более запрещающие красные таблички?

Впрочем, до поры до времени Джесика отдавала себе отчет, что она окружает себя иллюзией, что купленные ею когда-то на базаре грязные перчатки не тянут на шедевр из лайки, а водка, выпитая ночью на трамвайной остановке, мало походит на шампанское. Что все это как бы игра, чтобы легче было опорожнить чарку жизни, содержимое которой не шло ни в какое сравнение с шампанским. Конечно, если присмотреться, — думала она, вынося полные утки и горшки, — на правду это не слишком похоже, мне еще далеко до Алексис, но ведь мы можем договориться, ну, как маленькие детишки, — и она смотрела в зеркало, щурила глаза, будто собиралась отпустить крепкую шуточку в адрес Блэйка Каррингтона или еще лучше — его жены, Кристель.[14] Так договоримся же сразу, что с этого момента она — это я. И Джесика теряла голову от счастья и чувствовала себя гранд-дамой! Важничала и позволяла пациентам услужить огоньком, причем никогда за него не благодарила. Голову она держала высоко, волосы завивала на бигуди, губы красила хоть и гигиенической помадой, но в глубине души считала ее помадой с цветом. Часто подсаживалась к другим санитаркам и уборщицам, сидела в их кладовке и чувствовала себя первой среди них!

— Пан Здислав (что поделаешь, Джесику звали Здислав) точно королева усаживается, ногу на ногу закидывает, оставшимся от обеда хлебом с маслом брезгует! Сигарету через стеклянный мундштук курит! А уж как курит-то, как курит!

И не могли понять санитарки, почему пан Здисек, эта наша королева, никогда не закрутит роман ни с кем из них. Одна санитарка, простецкая баба, завитая мелким бесом и целый день распевавшая песни из Сан-Ремо, накрыла как-то Джесику в котельной, с истопником, в недвусмысленной позе. Со страху даже выронила канюлю, которую потом можно было только выбросить, потому что игла коснулась грязного от угольной крошки пола. «Мария, Мария, Мария», — злорадно замурлыкала любимый хит санитарка и решила следить за Джесикой. С тех пор в комнате для санитарок, слыша похвалы в адрес Джесики, она ворчала:

— Принцесса, принцесса Диана… А как утки вынести, так некому…