Любимая мартышка дома Тан

Три или четыре дня тряски на ослике, и караван наш оказался у городка на берегу реки. Тут не было никакого монастыря (хотя были больные, проникавшие в наш стан всеми путями), и тут мастер Цзинь, отвечавший за деньги и любые операции с ними, начал продавать осликов поодиночке. А вещи наши начали грузить на появившиеся у пристани большие плоты, связанные канатами.

– Дорогой мой воин, я беспокоюсь за тебя, – тихо сказала мне Ян, увидев, как я зарываюсь поглубже в тюки на краю плота, стараясь отвернуться от прямых лучей вечернего солнца.

– Немножко поспать, – пробормотал я, и мир исчез.

Проснулся я в полной темноте. Тёплая Ян ровно дышала у моего бока, но она не могла избавить меня от знобкого холода, пробегавшего по телу. Плот тихо качался на тяжёлых волнах, на дальнем конце его ещё горели красные точки углей. «Ужин проспал», – подумал я и понял, что сейчас от обиды по моим щекам польются слёзы.

Я спас свой город и свою страну от рабства и мечей завоевателей, я создал одну великую империю и изменил судьбу другой, я прошёл десятки дорог по горам и пустыням. Мои шёлковые караваны идут до каменного города Бизанта и на тысячи ли дальше него. И вот сейчас я лежу в позорных, пропитанных липким потом льняных тряпках под незнакомыми звёздами, меня трясёт от холода, голова наполнена болью. Никто не пожелал разбудить меня, чтобы я мог поесть, никто не поставил хотя бы миску с холодной просяной кашей к моему изголовью. И неважно, что я не смог бы сейчас проглотить даже кусочек. А важно то, что какая-то громадная река, столько глупой и никому не нужной воды, – в двух локтях от меня, а я даже не могу доползти до неё, чтобы зачерпнуть эту воду ладонью.

Потом было утро, состоявшее из серого тумана, из которого на моё лицо падали редкие капли. Ещё это лицо трогала тёплая рука, а потом к нему прикоснулась щека Ян, – но я не чувствовал собственной кожи.

Надо мной нависло абсурдное лицо мастера Ши, он смотрел на меня брезгливо, как на давно сдохшую кошку. «Лекарь заболел», – услышал я, и к моим губам поднесли чашку с каким-то отваром. Помню также, что были и другие чашки, и другие отвары.

Вода громадной реки покачивалась совсем рядом с моими глазами, над ней брели клубы тумана, как грустные слоны. Клубы эти нависали над самым плотом, из них выплывали тени строгих и печальных лиц. Мой отец с веточкой подсохшего чёрного винограда в руке. Сангак, смотрящий куда-то поверх моей головы, поднявшая к нему глаза Меванча в жемчужной сетке на волосах. Женщина, лица которой я уже не мог вспомнить, прижимающая к себе двух малышей, мальчика и девочку, старающихся закрыть уши от жуткого ржания испуганных коней. «Простите», – хотел я сказать им, но губы не слушались.

Я пережил их всех, думая, что никогда не кончится эта огромная жизнь – да не одна, а десять жизней: все новые страны, войны, женщины, друзья… Но вот и конец – здесь, на плоту, среди великой, пахнущей рекой пустоты.

И тут седой тучей навис надо мной мастер Фэй, мрачно шевеливший губами. «Ци, – раздался его шёпот. – Ушла вся ци». Он поднёс к моей голове руки, вокруг которых сверкало и потрескивало серебристое облако.

Потом – несколько раз мелькнувшая в голове чернота ночи, снова вкус отваров, и, наконец, в медовых лучах рассвета, опять седина мастера Фэя. Он вручил Ян новый отвар, знакомо пахнувший сладкой петрушкой. «Он должен проснуться», – раздался шёпот. Я сделал два глотка, и Фэй раскрыл морщинистую ладонь, на которой лежала лаковая коробочка. В ней – ещё одна коробочка, и уже там – большая, размером с голубиное яйцо пилюля, бурая, обсыпанная какой-то прилипшей к ней трухой. Её начали запихивать мне в рот.

Гнусный тухлый запах был ужасен, вязкая мякоть прилипала к зубам. Я снова и снова глотал сладкий отвар («человек-корень», подсказала память), снова жевал пилюлю. И, покончив с ней, уплыл обратно в серый туман.

Наверное, дальше было утро уже другого дня. Я проснулся, поднял голову. Вдохнул мокрый воздух. С помощью Ян дополз до уголка плота, где была натянута рогожа на шестах, означавшая уборную (открытую всем проплывавшим мимо, но отгороженную от пассажиров нашего плота). Вернулся обратно.

Над водой летел тёплый ветер. Воде не было конца, по ней плыли чёрные островки водорослей, вдалеке среди дрожащего золотого света чернели силуэты лодок с поднятыми вверх шестами. Дальше туман, другие лодки уже в виде чёрточек тушью, – и опять вода, вода, мягко пахнувшая влагой, размытые спины больших островов – и снова вода.

– Великая река, – прозвучал шёпот Ян. – Мы называем её – Длинная река. Мы плывём по ней уже второй день.

Я повернулся, протянул руку, погладил сгиб её бедра, округлости ягодиц. Ян расширила глаза и с криком понеслась от меня на противоположный край плота.