Любимая мартышка дома Тан

Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскаленным в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч — и ни костров, ни смолы.

— Совсем не болит,- успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.

В человеке две крови, темная и светлая. Темная течет медленно, и остановить ее нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.

Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с теплым от жары красным мервским вином поднес к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок еще торчал.

— Сейчас будет очень больно; постарайся не драться,- сказал я ему, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.

Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, еще раз прошелся тряпкой с вином и скрутил ее в новый жгут.

Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что пока она течет наружу, человеку не так больно, но если остановить ее поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.

Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой — но не сейчас, а после смены жгута и нового промывания вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль еще была впереди, и не на один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было еще доскакать.

Сангак сам взгромоздился на коня и, продолжая качать головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.

Я сбросил раскалившийся шлем на руки двух оказавшихся здесь воинов из моего отряда — и остался в этом страшном месте на две недели.

Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, который лечил своих воинов сам. Началось все с того, что я понял, как важно быстро очистить и перевязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей любая рана, даже царапина, могла означать медленную смерть. И вот оказалось, что раненые из моего отряда умирают куда реже, чем из других.

Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность — а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное — мои руки и голова как будто сами делали что-то, мне самому не совсем понятное. Я медленно вел пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него — и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови,- и голова у него переставала болеть.

В результате ко мне понесли воинов отовсюду, и «черных халатов», и согдийцев. Я спал там, где падал, ел, не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.

Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной и жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.

— Я больше не воин,- отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

— Что ж, ты можешь стать торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже не обязательно будет убивать или грабить,- развлекал я его разговорами. — А знаешь что, не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так,- показал я.

— Но он же будет соскакивать вперед, — задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

Уже через полгода мы отправили его в империю, простым охранником каравана, и скоро он осел в имперской столице. А потом получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к нему должность хозяина ресторана.

Последнее изменило его жизнь полностью.

Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на противоположном конце нашего рынка.

Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не то чтобы всерьез — ну, максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть,- все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но совсем не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но не похож, совсем не похож на тот, который можно было за сущие гроши купить дома.