Любимая наложница хана

К своему изумлению, она обнаружила, что кое-что может понять в речи крымчаков, и теперь знала: гора, мимо которой они проезжали, называлась Аргамыш, речка – Чюрюк-су, глинистые округлые холмы – яйлы, этот городок – Старый Крым, охранники – бекштаки, а женщину в черном называли Гюлизар-ханым. Как будто в основе речений калмыков, татар, турок лежал один язык, зная который, хотя бы в общем, можно было приспособиться ко всем остальным. Это открытие вселило в нее странную бодрость: как бы ни сложились события, чужакам ничего не удастся совершить тайком, она ведь все понимает!

Занятая этими мыслями, Лиза даже не заметила, как их караван приблизился к высокой, сложенной из камня стене, за которой виднелись вершины пышного сада и купола изящного дворца.

Тяжелые ворота распахнулись и, впустив караван в широкий мощеный двор, тотчас захлопнулись. Пленниц повели в какой-то подвал, где вволю дали молока и лепешек, а потом Гюлизар-ханым велела им спать до утра.

– Нынче от вас никакого проку нет, – бросила она презрительно. – Да и грязны, будто сама грязь придорожная. Кого разохотят такие? Но уж утром я за вас возьмусь!

Она ушла. Заскрипели засовы, настала тишина; только вдали хрипло перекликались часовые. В подземелье было темно, лишь из крошечного окошка под самым потолком сочился блеклый сумеречный полусвет. Но вот исчез и он. Настала ночь.

Полонянки бестолково слонялись из угла в угол, не находя себе места.

И вот, наконец, одна из них, не скрываясь, всхлипнула.

Остальные словно бы только того и ждали, подземелье огласилось причитаниями.

У Лизы тоже защипало глаза от жалости. Ведь еще утром, еще час, еще несколько минут назад у них оставалась надежда, которую всегда таит неизвестность, а теперь ее робкий лучик погас во мраке подземелья.

И бедным женщинам оставалось только оплакивать свою долю, которая обещала быть столь же беспросветной, как эта тьма.

«Гюлизар-ханым! Гюлизар!.. Это ведь, кажется, означает «розочка». Ничего себе! Она больше похожа на кочан капусты»

Кто же она, эта Гюлизар-ханым? Уж очень почтительны были с нею воины. Родственница султана? Или что-то вроде домоправительницы? А не то просто сводня, которая приводит все новых и новых красавиц на ложе похотливого мусульманина?

Одна из полонянок, Параска, присевшая в уголке рядом с Лизою, вдруг чуть слышно запела:

По тим боци огни горять – никому тушити.

По тим боци орда снуе – никому спыныты.

Зажурылась Украина, що нигде прожити,

Гей, витоптала орда киньми маленькие диты…

Тихий голосок ее вдруг налился слезами, задрожал:

Малых дитей витоптала, старых порубала,

Молодую челядоньку у полон забрала…

Песня оборвалась, и Лиза с облегчением перевела дух. От этого стона так стиснуло сердце, будто с камнем на шее подтащили ее к темному омуту, но напоследок дали оглянуться на солнечный лужок, где под березонькою стоит-поджидает милый друг, ясноглазый… Как будто все невыплаканные слезы враз подкатились к горлу. Нет, не время их выплакать! Лиза возблагодарила бога, когда тоненький голосок Параски оборвался. Неожиданно на смену ей пришла Ганка:

Як били б у меня крилечки, соловьини очи

Полетила б у дорогу темненькой ночи…

Она тоже не допела: ее заглушили дружные рыдания полонянок.

Этого Лиза уже не могла выдержать. Жалость к подругам вмиг исчезла.

– Замолчите! – Она вскочила, зажимая ладонями уши. – Замолчите! Воете, как волчицы!

– Да чтоб тебя черною стыдобою побило! – вдруг завизжала та самая Ганка, которая только что упоенно рыдала. – Ступа ты чертова! Словно заодно с нехристями, слезу пролить не велит!

– Шелуди бы тебя шелудили! – яростно поддержала ее всегда смиренная, задумчивая Мотря.

А там и остальные принялись голосить что-то, перебивая друг друга.

Лиза так и обмерла. Вопят, словно она отняла у них что-то святое и неприкосновенное. Но ведь Лиза знала, что нельзя, нельзя позволить отчаянию овладеть ими сейчас, когда завтрашний день должен полностью переломить их жизнь. Да, их не ждет ничего хорошего. Но ведь он все-таки настанет, завтрашний день! Ведь они дошли до Кафы, они не лежат в балке, глаз не выклевало воронье, не моют дожди белые косточки. Они не валяются обугленные под сгоревшею кибиткою, не гниют на дне Волги; их не заносит поземка в глухом лесу! Что знают о предсмертном отчаянии эти хохлушки-полонянки?

Они не ведают, какое это счастье, каждый день жизни! Какое счастье, если смерть не плетется неотступно следом, то и дело норовя заглянуть в лицо… Что они воют? Что хоронят? Былую жизнь? Но она – былая.

Она прошла уже, миновала, ее больше нет. Есть только завтра, и надо смотреть ему в глаза. Нельзя, невозможно сделаться жалкою добычею отчаяния. Нельзя, невозможно, чтобы взор Провидения, устремленный на тебя, подернулся дымкою презрения!..

Она молчала, однако слезы и причитания других девушек стихли в подвале только под утро.

* * *

Чудилось, едва забылись сном, как загрохотал засов, заскрипела дверь, и в свете нарождающегося дня на пороге появилась Гюлизар-ханым.

– Вставайте! – хлопнула она в ладоши. – Подите во двор!