Любимая женщина Альберта Эйнштейна

Берия закрыл многостраничное досье Елизаветы Зарубиной. М-да, биография у девушки та еще. Одна история с Блюмкиным чего стоит... Как же ей, соплячке, удалось объегорить такого матерого зверюгу?..

Черновицкая чернявая (он улыбнулся собственному каламбуру) девка, Лиза Иоэльевна Розенцвейг... Потом (с нашей помощью) уже Елизавета Юльевна Горская... Учеба в Черновицком, Пражском, Венском университетах... Молодец, девочка... Шесть языков: румынский, русский, идиш (само собой), французский, немецкий, английский... Очень хорошо. В 1928-м проходила спецподготовку в Москве... Потом в Стамбуле ее подложили Яшке Блюмкину, и тот, опытнейший, но (вот беда!) излишне самовлюбленный и самоуверенный ас разведки, легендарный убийца германского посла графа Мирбаха, так легко купился!.. Нежности и покоя сволоте захотелось. Потом поверил в медоточивые сказочки Троцкого, идиот, заметался, не зная, к какому берегу прибиться... Вернулся в Москву, завалился под бочок к этой Лизке, все рассказал ей, поплакался, спрашивая совета, как быть, а она, стервозина, с легкостью сдала любовничка своему начальнику ИНО ОГПУ Михаилу Трилиссеру.

Самого Блюмкина Берия, естественно, не знал. Молод тогда еще был, в верха не был допущен... А Горская (теперь уже Зарубина) после успешно работала в Копенгагене, Париже, Штатах, Лондоне, Берлине... Сколько результативных источников Зарубиным удалось завербовать. С началом войны 29 июня ее вместе с мужем нелегально переправили из Германии в Союз через Турцию...

Лаврентий Павлович поднял телефонную трубку.

– Фитина мне... Фитин, здравствуй. Доставь-ка ты мне, милый, Зарубину. Да, для беседы. Сам знаешь куда. И поскорее.

...Берия откровенно любовался сидящей напротив Лизой. Ему нравились женщины такого типа. Красивые. Внешне недоступные, независимые, с гордо посаженной головой. Но он знал, что за этой строгостью, глухим панцирем неприступности такие могут обнаружиться страсти, каких от профессиональной шлюшки не дождешься.

– Елизавета Юльевна, вам решено поручить задание особой важности, – он внимательно смотрел на нее. – Ну, в детали вас посвятит товарищ Фитин. Мне же хотелось поговорить с вами о, так скажем, общих задачах.

– Я вас слушаю, Лаврентий Павлович.

Боже, а голос какой! Низкий, грудной, бархатистый, с легкой хрипотцой.

– Мне не хотелось бы, чтобы это был обычный официальный инструктаж. Тем более дело, которое мы вам собираемся поручить, особой важности. Понимаете?

– Так точно.

– Ну зачем вы так? – махнул рукой Берия. – Мы же с вами не на плацу.

Подойдя к двери, Лаврентий Павлович переговорил с каким-то невидимым собеседником, а потом обернулся к Елизавете:

– Давайте-ка перекусим.

Лиза легко поднялась, грациозно одернула юбку и открыто улыбнулась своему грозному начальнику:

– С удовольствием, Лаврентий Павлович.

Берия криво ухмыльнулся: «Толковая сучка, понятливая...» – и галантно распахнул перед своей гостьей двери в соседнюю комнату:

– Прошу, мадам.

Чудо, но он сумел удержаться, чтобы не коснуться рукой или бедром ее соблазнительной упругой попки, когда она проходила мимо, постреливая по паркету каблучками элегантных туфелек...

ПРИНСТОН, осень 1941

Настроение у Эйнштейна было хуже некуда. В институте он взял отпуск, чтобы лишний раз не встречаться с коллегами и, не дай бог, на ком-нибудь случайно не сорваться. Домашние сами старались не попадаться хозяину на глаза. От Маргариты нет вестей уже две недели. Черт знает что. Ну и ладно, подумаешь, он сегодня же позвонит Вирджинии и пригласит ее прокатиться по озеру...

В Европе было по-прежнему тревожно. Русские панически отступали, Гитлер торжествующе горланил о скором падении Москвы. Неужели все так и будет? Да это же конец света!..

Он прошелся по саду, подышал воздухом, потом решил вернуться к столу, чтобы закончить письмо милому доктору Отто, которому в конце концов удалось бежать из Германии и благополучно обосноваться в Штатах. С Юлиусбергерром, талантливым берлинским психиатром, их связывали давние дружеские отношения.

«Счастлив приветствовать Вас здесь после всех этих лет, – писал Эйнштейн. – Я хранил молчание, потому что любая записка от меня навлекла бы опасность на человека в Стране Варваров. Ваш любимый Шопенгауэр как-то сказал, что люди в несчастье не поднимаются до трагедии, а остаются на уровне трагикомедии. Как это верно, и как часто я это наблюдал. Того, кому вчера поклонялись, сегодня ненавидят и оплевывают, завтра – забывают, в послезавтра – провозглашают святым. Единственное спасение – чувство юмора, и мы должны сохранить его, пока дышим...»