Любимец женщин

Судья перебирает листки в раскрытой папке, вытаскивает один и, пробежав глазами, говорит:

- В одно сумрачное воскресенье, сумрачное прежде всего для вашего клиента, в "Червонной даме"…

Блуждающий по моим коленям взгляд судьи наполняется такой тоской, что я опасаюсь потока признаний, которые поставили бы меня в затруднительное положение, - о студенческих кутежах, первых подвигах молодости, - выслушивать все это я не в состоянии. Однако Поммери бормочет:

- Редкий экземпляр этот ваш Кристоф! Солдаты, выставлявшие девиц с их чемоданами и птичьими клетками, нашли наверху за раскрашенной холстиной чулан и запертого в нем парня. Вот послушайте, что пишет капрал, который его обнаружил: "Он забился в угол, как испуганный ребенок…"

Еще раз вздохнув, судья поднимается и тяжелым шагом расхаживает по кабинету.

- Поздно вы пришли, любезная. Он схвачен в апреле, в мае приговорен военным трибуналом к расстрелу, в последнюю минуту помилован решением правительства и благодаря хлопотам супруги затребован гражданским судом. Однако военные его не выпускают. В результате образовался целый клубок юридических проблем.

- Вот именно, удивительно то…

Он вяло машет рукой.

- Прежде всего прошу меня не перебивать. Мне и самому крайне неприятно быть причастным к этому делу. Суд, которому предоставлены все полномочия, собирается через пять недель в Сен-Жюльене-де-л'Осеан под моим председательством и при закрытых дверях - семеро присяжных будут выбраны жребием из жителей полуострова. Предполагается, что решение этого суда обжалованию подлежать не будет.

- Но послушайте, как может…

- Так и может, - сухо отрезает Поммери и машинально ударяет ладонью по столу. - Поверьте, я предпочел бы остаться без глаза, чем прибегать к процедуре, которая до такой степени противоречит тому, чему меня всю жизнь учили. Иногда я думаю, не сон ли это.

Отвернувшись, он умолкает и отдергивает на окне занавеску, чтобы немного прийти в себя.

- Конечно, сейчас такое время, - говорит он наконец. - Кроме того, существует прецедент. В тысяча девятьсот девятнадцатом году в Мартиге, что в Буш-дю-Рон, чрезвычайным судом был приговорен к расстрелу Жорж-Мари Дюме. В тысяча девятьсот восьмом он был призывником-матросом и его осудили за убийство девочки-подростка. Дюме бежал с каторги, его схватили спустя одиннадцать лет после совершения преступления и расстреляли. Будь моя воля, я бы вынес вашему клиенту самый суровый приговор, и ему, как Дюме, пришлось бы выбирать между расстрелом и гильотиной.

Щеки мои горят, и в страхе я могу выдавить из себя только одно:

- Но Кристоф невиновен.

- Невиновен в чем, детка? За то время, что вам осталось, вы не сможете распутать и шестой доли обвинений против него! Одно только перечисление вменяемых ему преступлений занимает двадцать три страницы! Самые мелкие из них - дезертирство, взятие в заложники, покушение на убийство, изнасилование, пытки, спекуляция оружием, сношения с врагом, шпионаж…

- Что?

- Шпионаж! Военные жаждут его крови! И, к несчастью для вас, вашим самым ожесточенным противником будет герой войны, весь увешанный орденами, бригадный генерал Котиньяк. Кому присяжные больше поверят?

Голос у меня перехватывает, я еле сдерживаю гнев. Ухожу я с огромным досье, которое он отложил для меня, - три скрепленных ремнями "кирпича". Прощаясь, он с сокрушенным видом треплет меня по щеке.

- Я найду всех женщин, с которыми имел дело Кристоф. Им они поверят, - обещаю я.

Судья молчит. Он запирается в своем кабинете вместе со своим скептицизмом и конфетами.

В вестибюле я сталкиваюсь с Изабель, секретаршей. Она протягивает мне пропуск в тюрьму для свиданий с Кристофом: свиданий в течение часа по вторникам и пятницам вплоть до суда - между тремя и шестью вечера.

- Я видела, как вы защищали клиента в парижском суде, - говорит девушка. - У меня в комнате на стене ваши фотографии, я их вырезаю из журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, вы выиграете процесс.

Конечно, девица немного не в себе, но от ее слов я готова разреветься.

Я шагаю по набережной с гордым видом, словно современная Матильда, прижимающая к груди голову своего возлюбленного. Я бросаю ее на заднее сиденье своей легковушки, черной, как мои мысли. Напрасно я твержу, что через несколько часов увижу, обниму, въяве прикоснусь к человеку, который навсегда остался в моей душе, - добрую минуту я плачу, склонив голову на руль.

Спустя год после окончания войны на косе Двух Америк было не так оживленно, как было в летние сезоны. Здесь, как в Дюнкерке, немцы сдались лишь на следующий день после общей капитуляции 9 мая 1945 года. Повсюду валялись снаряды, некоторые, застряв в дюнах, так и не взорвались.