Любимец женщин

Я уложила бедного малого на мешки, а потом сбегала в свою каюту за одеялом и всякими лечебными штуками. Вернувшись, я обнаружила его совсем голым, если не считать обручального кольца на левой руке. Одежду он развесил на трубах, а сам пристроился в уголке: расстелил пару прохудившихся матрасов и свернулся на них калачиком. Хотя в этом чулане было чертовски жарко, он дрожал.

Я распутала его повязочку. Спереди, пониже плеча, но, тьфу-тьфу, сильно выше сердца, у него зияла дыра. Такая же и сзади, даже еще больше. Морская вода хорошенечко их промыла, но и я еще протерла спиртом. Он даже не шевельнулся, так и лежал с закрытыми глазами. Я залепила раны пластырями, обляпанными мазью так, что смахивали на блины со свежей сметанкой, потом наложила отличную, в меру плотную повязку, как нас учили в скаутском отряде в Монруже. Обожаю лечить - почти так же, как делать маникюр. Толедо, одна из стюардесс, была раньше медсестрой, и мы с ней постоянно болтали о лечебных процедурах. Я много чего от нее нахваталась, но случалось и мне заткнуть ее за пояс. С банками, к примеру. Банки я ставила мастерски. Если бы за это вручали "Оскара", у меня бы полки не хватило.

Когда я закончила и он наконец согрелся под одеялом, я спросила, как его зовут. Он прошептал:

- Фредерик. Можете называть Фред, но так меня звали в тюрьме.

- Долго вы там просидели?

- Шесть лет.

- И как же смылись?

- Это секрет. На случай, если опять сцапают.

Он снова закрыл глаза.

- Расслабьтесь. Никто вас здесь не накроет. Хотите есть?

Он повозил затылком по матрасу, что означало "нет".

- Ну, спите, утро вечера мудреней.

Ответа не последовало. Он спал.

После ужина, уже ночью, я зашла на него взглянуть. Выглядел он неплохо, только говорил во сне. Если я верно разобрала его тарабарщину, он бормотал что-то о качелях, помидоре и корабельном колоколе. Он явственно произнес: "Да подавитесь вы своим колоколом, зануды!" И сжал кулаки, как для драки.

На следующий день у него начался настоящий бред.

Пришлось впутать в это дело еще одного человека. Кого - не скажу. Да потом-то уже чуть не вся команда пронюхала, и мне не мало бабок стоило, чтоб ребята не проболтались. Вы можете с моими показаниями делать что хотите: пишите книгу, снимайте фильм, пусть там даже меня сыграет какая-нибудь крашеная шлюшка, пожалуйста, меня это волнует, как прошлогодний снег, но кто мне помогал прятать Фредерика, вы все равно не выудите. Некоторые из них все еще служат у Джикса, а прознав, он их уж как минимум вышвырнет. Только учтите, что это была ни Эсмеральда, ни Орлом-и-Решкой и ни одна из стюардесс - ни Толедо, ни Бесси. То есть ни единая телка с этой дерьмовой посудины. Конечно, я всего лишь кинозвездочка с куриными мозгами, но все ж не такая дура, чтоб довериться бабе. Даже своей лучшей подруге Рейчел Ди, торгующей сорочками "Эрроу" в Уэствуде, она меня уже наколола. Еще как паскудно. Причем за здорово живешь. Чтоб мужика заарканить.

Короче говоря, после обеда я пришла навестить доходягу уже не одна.

С ней был Лавернь, повар-француз. Он сам это утверждает. По крайней мере известно, что он уволился от продюсера уже давно. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката.)

Мы решили подождать сутки. Я сменила бинты и приволокла еще два одеяла. Фредерик весь горел. Когда у него в башке прояснялось, он твердил одно и то же:

- Пора сниматься с якоря. Пора в путь, иначе я никогда не дойду до конца. Колокол будет звонить и звонить, мне не хватит времени.

На следующий день Фредерику стало получше. Я дала ему поесть. Ел он очень мало, зато выпил много воды. Он был потный как мышь, но дрожал от холода. Когда я его переодевала, он смотрел на меня так, словно не видел. Я была уверена, что он принимает меня за какую-то другую женщину, хотя он ни разу не произнес имени. Зато называл и своей красавицей, и своей газелью, и своей толстушкой, и своей малышкой, и своей деткой, и своей цыпкой, и своей крошкой. Так что, уж не знаю почему, я вообразила, что все это относится к одной и той же. В общем, его здорово припекло.

А через пару дней он был уже здоров. Чудо, да и только. Когда стемнело, я, как всегда, отправилась его навестить - поглядеть рану, смерить температуру и вообще взглянуть, как он там. Смотрю - он сумел выбраться в коридорчик, стоит, держится за дверь. Объяснил:

- Не могу все время валяться, а в этой крысиной норе даже спину не разогнешь.

Температура тридцать семь и две. Рана - конфетка. Однако ж порядком скуксился, когда я ему сообщила, что поскольку ночью он уже снимался с якоря, то теперь, коль он чудесным образом излечился, пора и на самом деле отчаливать. Можно свистнуть спасательную шлюпку и доплыть до берега, так что ни одна собака не заметит. Свою роль я отыграла клево, не хуже, чем в "Глазах", где шпики подсовывают мне бумагу, чтоб я написала донос на того гада, который бросил меня с малюткой, а я отказалась. Теперь я тоже не донесла, но все-таки была не прочь, чтобы малый поскорей убрался.