Любимец женщин

И вот однажды утром Джитсу обнаружил в почтовом ящике у ворот письмо без штемпеля. Адресованное мне.

В нем говорилось:

"Мадемуазель!

Я должен передать вам важное известие от одного человека. От кого – сами знаете. Нужно тридцать тысяч. Сможете больше – еще лучше. Жду вас сегодня вечером, в семь, у шлюзов канала Мено. Я буду сидеть с удочкой, в красной косынке на шее.

Привет".

Мадам отправилась за моими деньгами – она хранила их в банке – ближе к вечеру. Я могла бы больше, но она предупредила:

– Дашь этой гниде хоть на сантим больше, выплачу все, но тогда собирай чемоданы.

Происходило это в начале августа. Было еще совсем светло, когда Джитсу повез меня в нашем служебном «шенаре» к шлюзам. Тип в красной косынке, свесив ноги, сидел на берегу канала в полном одиночестве: в руках длинная удочка. «Рыбак», не вставая, велел мне положить деньги – я их в газету завернула – в корзину для рыбы. Но я деньги сразу не выложила. Взгляд у него был настороженный, зажатый в зубах окурок трясся – можно подумать, этот тип увидел страшную угрозу для себя.

– Я три года сидел вместе с Красавчиком и возвращаться туда не хотел бы, – сказал он. А затем добавил: – Через несколько дней он рвет когти. Когда сможет, встретится с вами, но будет это не скоро. Велел вам не беспокоиться.

Я поинтересовалась, чем этот тип докажет, что прислан моим дружком и не прикарманит денежки.

– Положили бы вы их куда я просил, так давно бы уже убедились, – ответил он.

На дне корзины для рыбы не было и намека на рыбу, зато лежала сложенная вчетверо пачка из-под дешевых сигарет. Вот что написал на ней Красавчик:

"Жожа!

Если увидеться больше не суждено, помни, что твой Эмиль счастлив в дальних краях благодаря тебе. Смотри не проболтайся, потому что, если я влипну, мои ребята тебя прибьют. Это я тебе обещаю".

"Что ж, в конце концов так даже лучше", – подумала я. Напиши он что-нибудь менее хамское, я бы тогда пластом легла, чтобы еще больше ему помочь – уж я себя знаю. А так, выходит, меня бросили. Я разорвала его бумажку, стараясь касаться ее как можно меньше, и выбросила обрывки в воду.

БЕЛИНДА (3)

Все, что я рассказала – словом, история моей жизни до нового поворота в судьбе, – завершилось в пятницу. А в следующую пятницу, ближе к вечеру, сирены в крепости завыли так, что даже у нас слышно было. Особенно с моего балкона.

Я послала одну свою подружку разузнать, что случилось. В жилах этой голубоглазой блондинки текла кровь русских царей – по материнской линии. А по отцовской ей достался акцент обитателей Монмартра. По крайней мере в главном. Временами славянская кровь воевала с кровью викингов, а в парижанке сквозила Овернь, но до полного финиша дело не доходило. Подружку мою звали Мишу, для клиентов она была Ниночка. Мишу вернулась очень скоро, разузнав главное: по городу, на потеху жителям, рыскали солдаты – из Крысоловки сбежал заключенный. Кто и как именно – неизвестно.

– Помяни мое слово – тебе его больше не увидеть, – сказала она мне, выходя из комнаты.

– Ну и ладно, я от этой чумы теперь излечилась, – ответила я.

На следующий день – никаких известий. Еще день, воскресенье, – и опять ничего нового, не считая хандры, которая на меня накатила; а с чего – сама не знаю. Интересно, каково ему теперь там, среди топей полуострова? Ведь он в тазик с водой и то с дикими воплями ноги окунал: то ему горячо, то холодно. Уж не раз взвыл, наверное. И мне вдруг вспомнилась наша первая встреча, всякие дурацкие штучки. Думаете, так просто спросить у косорылого и явно косоглазого типа, как его зовут, и услышать в ответ: "Красавчик. Меня зовут Красавчик". И даже не улыбнуться – как можно! Кстати, улыбался он безобразно. До сих пор вздрагиваю всякий раз, услышав о чьей-нибудь криворотой или кособокой ухмылке.

Но тем не менее в понедельник, ближе к вечеру, я отправилась за своим заказом – флаконом духов: я тогда предпочитала "Букетик цветов" фирмы «Убиган»; а там как раз парикмахерша – не хочется даже вспоминать эту мымру, но что поделаешь, – щебетала без умолку своим писклявым голосом, пересказывая все последние сплетни клиенткам, да еще с такими ужимками, каких устыдилась бы самая последняя дешевка из числа сестер моих меньших с улицы Деламбр. За глаза парикмахершу все звали Трещотка, а вообще фамилия ее была то ли Бонфуа, то ли Бонифе – я уж теперь не помню. Короче, время садиться в тюрьму и время выходить из нее, а мне – цвести остаток лета: от нее я узнала, что посты на полуострове сняты, а мой беглец уже, должно быть, охмуряет испанок. Сказать, что на душе у меня полегчало, – не то слово. Так полегчало, что легче перышка стала. Того и гляди ветром унесет.