Любимое слово

Соломон Юрьевич не любил этого и даже не раз пытался объяснить Евстратию Селиверстовичу с научной точки зрения, что постоянное употребление им слова «жопа» имеет под собой почву душевного неспокойствия, и даже несколько раз назвал это явление «логореей вульгарис». Салмонилесов же только отмахивался от этого, говорил, что никакого расстройства в душе у себя не ощущает и слово это употребляет вовсе не произвольно, а исключительно по своей воле и разумению. Умом же при этом Евстратий Селиверстович понимал иное, ибо все–то у него сводилось всегда к одному. В любом разговоре, о чем бы не заходила речь, постоянно срывался он на излюбленное им словесо. И темно то у него было «как в жопе», и напивался то он непременно «в жопу», и просящего о какой милости мужика, вечно называл он жополизом. Неумелому кузнецу он давеча высказал, что, мол, руки то у того произрастают не из туловища, как у всех, а из жопы, а управляющему своему Мирону приказал перестать жопой думать и обещал надавать ему за это по… жопе. На вопросы Тычинкина о делах на ферме, Евстратий Селиверстович непременно говорил, что дела эти все в жопе, что у приказчика его вместо головы какая–то жопа выросла, и что в жопе он все это видел.

На том то у них однажды и вышла ссора. Поймал как–то Салмонилесов Тычинкина за шулерством и со свойственной ему горячностью послал его в жопу. Сносивший много лет грубость речи своего друга и пациента, Соломон Юрьевич личного оскорбления стерпеть не смог. Но как человек, хоть и бедный, но непременно благородный, не стал затевать драки в чужом доме и потребовал сатисфакции в виде поединка, который они тут же наметили на рассвете.

Час спустя, стоя напротив своего обидчика, Соломон Юрьевич сверлил его строгим взглядом и всем своим видом выражал полнейшую решимость. Салмонилесов же напротив был в поведении своем развязен и непринужденно мерил шагами покрытую свежей утренней росой траву.

— Прошка, жопа о двух ногах, а ну, поди сюды! — вдруг сказал он и к нему тут же подбежал тот самый дворовый мальчишка лет десяти с большим деревянным ящиком в руках.

В ящике лежали два пистолета, которые Прошка ловко зарядил и предоставил право первого выбора доктору. Тычинкин выбрал ближний.

— Я полагаю, — сказал Соломон Юрьевич — в случае смерти одного из нас, оставшийся в живых не будет испытывать неудобств, связанных с его возможным преследованием, так сказать в судебном порядке.

— Что, Тычинкин, жопу прикрываешь? — грубо ответил Евстратий Селиверстович, чем отвратил Соломона Юрьевича от каких–либо дальнейших с ним разговоров.

— К барьеру!

Прошка встал у раскидистого дуба и во все глаза уставился на целящих друг в друга баричей. Ему еще никогда не приходилось присутствовать при настоящем поединке и уж тем более быть на нем секундантом. Не раз в своих детских мечтах, он представлял, как это могло бы с ним произойти и частенько, впадая в задумчивый транс, просыпал порох мимо пистолета, который ему приказывал зарядить Евстратий Селиверстович, для развлекательной, как он сам выражался, стрельбы.

Оба пистолета громыхнули практически в унисон. Дым сгоревшего пороха быстро отнес в сторону легкий утренний ветерок и в этот же момент Евстратий Селиверстович овсяным мешком рухнул на землю. Откинув в сторону оружие, Тычинкин бросился к поверженному противнику. Он не сразу отыскал рану в груди Салмонилесова, но, подняв начавший уже обильно пропитываться кровью кафтан, понял, что это конец.

— Как Вы себя чувствуете, любезный Евстратий Селиверстович? — со слезами в голосе спросил он.

— Жопа мерзнет, — ответил тот, тихо шевеля губами.

Подбежал к барину и Прошка. Взгляд его выражал все больше любопытства, нежели скорби по поводу случившегося и как–то с совершенно неуместной бойкостью, он вдруг сказал.

— Дохтур Вам барин поможет, авось не помрете.

Губы Салмонилесова что–то прошептали.

— А? — для порядка переспросил Прошка, хотя и так понял, куда посылал его барин.

По небу пронеслись два стрижа. Евстратий Селиверстович посмотрел на них мутными глазами и издал нечленораздельный звук.

— Простим друг друга, — бросился к нему на грудь уже не скрывающий своих рыданий Тычинкин.

Салмонилесов же навсегда закрыл глаза и неторопливо с расстановкой сказал.

— Пошел ты в жопу… Соломон.

Москва,

июнь 2006 года