Любимые дети

Однако билет у меня в кармане, и, наделенный известными правами, я прохаживаюсь в переполненном зале, озираюсь — а вдруг знакомого встречу? не я же один лечу в Орджоникидзе, — и, пройдя ползала, улавливаю глуховатый бубнеж гитары, непроизвольно меняю курс, двигаюсь на звук и вижу парней, устроившихся в углу, и девчонок веселых: они сидят на рюкзаках, странники, смеются беспечно и беспричинно, все в куртках стеганых, в свитерах, и один из парней, рыжий и кудрявый, самозабвенно лупит по струнам ржавой рукой, так лупит, что только щепки не летят от гитары, и люди, столпившиеся вокруг, улыбаются то ли одобрительно, то ли осуждающе, а сидящие на рюкзаках вдруг запевают громоподобно, и, застигнутый врасплох и оглушенный, я не различаю первых слов, а то, что различаю, кажется мне занятным, но поющие умолкают так же внезапно, как начали, и только гитара бубнит, и смех девичий, колокольчиковый переливается, и я стою и жду продолжения, а его все нет, и только ржавая рука мелькает над струнами, и, когда я уже собираюсь отойти, они запевают снова, но это не продолжение, а опять начало, хоть, может быть, вся песня эта и состоит из одного лишь начала:

Шея! Шея!
Шея человечья!
Пойдем, милый, погуляем,
Если делать нечего!

Вот я и прогулялся из Орджоникидзе в Москву, а теперь обратно собираюсь, а пока гуляю, свободный, среди свободных сограждан, место ищу, чтобы приткнуться на два часа ориентировочно, ищу и нахожу, представьте, креслице, незанятое у телевизора, усаживаюсь, шея человечья, и на экран взираю искоса, а там пейзажи непривычные и непривычные строения: Аэрофлот, не в силах доставить меня домой, предлагает взамен телепутешествие в Японию, и я сопротивляюсь вначале, не желая принимать навязываемого, но понемногу свыкаюсь, и скепсис мой тает, улетучивается, и отлетают в забвение Васюрин, Наташа, гостиница «Россия» — абсурд бытовой, и я откидываюсь на спинку кресла и с наслаждением вытягиваю ноги.

ЕСЛИ ДЕЛАТЬ НЕЧЕГО.

А в Японии, явившейся мне, в хрупком, как спичечный коробок доме, живет старик, живет и быка черного держит — семья такая: бычок по имени Какузо и старик безымянный. Вот они на лужайку идут: бычок пасется — старик смотрит, старик серпом траву режет — бычок смотрит, и взгляд у обоих задумчивый и спокойный, и у обоих любовь в глазах. Так и живут они, Какузо, гигант шестилетний — вес 800 кг, и человек восьмидесятилетний, ростом по холку своему быку. Разговаривают иногда, вернее, говорит старик, а бычок только слушает, но оба понимают друг друга и без слов, двое на краю огромного мира. Так и живут, не торопясь, не суетясь, равные в главном — в любви, и каждый делает свое дело — старик подкармливает бычка, скребницей чистит, копыта моет, а бычок силу копит, готовится к тому дню, тому часу, когда всю ее без остатка нужно будет вложить разом, чтобы защитить общую, семейную честь. А день этот приближается, и Какузо начинает волноваться, но не по-бычьи, а по-человечески, и старик, успокаивая его, разговаривает больше обычного, рассказывает что-то — может быть, сказку? — и Какузо забывается, внимая, а вот уже и травку начинает жевать между делом, жует и на рассказчика посматривает, слушает.

И наконец он наступает, этот день. Старик и Какузо выходят со двора и неторопливо, но сосредоточенно спускаются по узкому проселку на поляну, где собрались уже зрители, человек пятьдесят, а может быть, сто, но не больше, собрались, чтобы посмотреть

БОЙ БЫКОВ.

Какузо уже участвовал в шестнадцати боях и одержал шестнадцать побед, но и соперник его — вес 790 кг — тоже не знает поражений, бычок бывалый, и вот их начинают сводить, и, содрогнувшись, я жду, когда они рванутся, освирепев, и будет нанесен первый удар, и мне представляются рога, вонзающиеся в живую плоть, а я успел уже полюбить и старика и Какузо, пару трогательную, и не хочу видеть крови, а быки сближаются шаг за шагом и, наконец, упираются лбами, и люди, сводившие их, отскакивают в стороны, и, выждав чуть, дав друг другу возможность занять удобную позицию, быки налегают, наваливаются, давят всей своей массой лоб в лоб, стараясь сдвинуть противника с места, заставить его попятиться, и это длится бесконечно долго — минуту? две? пять? — бугрятся мышцы, рвется пар из ноздрей, и Какузо пересиливает, теснит соперника, и тот подается назад, оседая на ноги, скользя и разворачиваясь боком, и тут же люди бросаются к быкам, втискиваются между ними, разводят, чтобы они сгоряча не пустили в ход рога, но еще на мгновение раньше Какузо, поняв, что победил, останавливается, благородный, как истинный победитель.

ЗВЕРИ, КАК ЛЮДИ. (И они же, японцы, дай им бог здоровья, придумали  х а р а к и р и, которым успешно пользуются и по сей день, сводя счеты с жизнью.)