Любимые дети

То ли к старику она обращается, то ли к таксисту, то ли сама говорит это, то ли я за нее… Она здесь, со мной, и в то же время я, наверное, там, с нею, существую отдельно от себя и существую еще в воображении таксиста и многих других людей, и если сравнить все мои Я (эти отражения, проекции на разные плоскости), то они окажутся совершенно несхожими, не совпадут, не совместятся, и между держателями Их может выйти скандал, и если он произойдет, то мирный мой образ будет использован как боевое оружие типа рогатины, например, или просто дубинки. А первое мое Я — или последнее? — отраженное во мне самом, сидит себе спокойненько и посматривает на дорогу, и, наблюдая за Ним, я вижу его глазами, как из-под колес идущего впереди грузовика вылетают комья спрессованного снега и осколки льда, как они летят, разбиваются о ветровое стекло перед — Его? — моим лицом, и наша машина тоже подхватывает колесами и швыряет в следующую комья снега и острые льдинки, и та в свою очередь, и так далее, по всей улице —

АВТОМОБИЛИ, ИГРАЮЩИЕ В СНЕЖКИ,

и я думаю обо всем этом и молча говорю матери!

«А думаю-то я по-русски».

Мать молча утешает меня:

«Не беда, были бы мысли твои хорошими».

Таксист снова вздыхает, но ничего не говорит, а только покачивает головой. Не знаю зачем, но я тоже покачиваю головой. Так мы и едем, качая головами. Две головы — два мира, и качающиеся миры эти неизвестны друг другу, они едва соприкоснулись, заключив временный союз в борьбе с пространством, некое МЫ, которое распадется, когда общая цель будет достигнута, и каждый из миров сохранит свой драгоценный суверенитет, и я удивлюсь, если через много лет вдруг закачаю непроизвольно головой и забытый голос обвинит меня в умерщвлении собственного языка. Я торопливо гляну вниз, надеясь увидеть белую овечку, но нет, ее не будет больше, ах, никогда больше не будет беленькой овечки.

— Возьмем? — спрашивает таксист.

Впереди, у края тротуара стоит, машет рукой женщина в черной шубе. Не дожидаясь моего согласия, таксист притормаживает и говорит:

— Спроси, куда ей надо.

Хочу открыть дверцу, но он останавливает меня:

— Не открывай, холодно. Опусти чуть стекло и спрашивай.

Поворачиваю ручку — и в машину, потрескивая, ломится мороз.

— Вам куда? — спрашиваю.

Женщина наклоняется к узкой щели, отвечает. Ей по пути с нами.

— Садитесь, — говорю, — пожалуйста.

Женщина стоит, молча смотрит на нас. Потом, будто через силу, открывает рот, произносит:

— Мне нужно еще…

— Вещи? — догадывается таксист. Он уже не рад, что остановился.

Женщина вроде бы кивает.

— Вы не поможете мне? — спрашивает, а глаза у нее, словно она милостыню первый раз в жизни просит.

Смотрю на часы. В запасе у меня еще минут десять — двенадцать, если вычесть время, необходимое на дорогу.

— Ладно, — говорю, — пойдемте.

Открываю дверцу. Таксист втягивает голову в плечи.

— А вы? — спрашивает его женщина.

— Пусть сидит, — усмехаюсь, — а то замерзнет.

— Ничего, — усмехается в ответ таксист, — он и один справится, здоровый парень.

Она поворачивается, быстро идет к дому. Я, приотстав чуть, шагаю за ней. Обычный девятиэтажный дом — мы огибаем его, обычный подъезд. Картонка на лифте — НЕ РАБОТАЕТ. Считаю ступеньки — девять, десять, одиннадцать — сколько их будет? Навстречу нам спускается старуха, тащит за руку упирающегося мальчишку, внука, наверное, ведет в детский сад. Мальчишка хватается за перила, старуха дергает его, ворчит сердито:

— Тибе штидна нету?!

Поравнявшись с женщиной, старуха здоровается:

— Доброе утро, соседка.

Женщина молча проходит мимо, а мальчишка снова цепляется за перила. Тайком от старухи даю ему подзатыльник, легкий, ласковый почти.

— Ты че?! — рвется ко мне мальчишка, таращит нахальные глаза.

Старуха дергает его за руку:

— Тибе штидна нету?!

— А че он?! — орет мальчишка.

(Умный мальчик, золотая голова.)

Двадцать первая ступенька, двадцать вторая… Женщина вдруг оборачивается и говорит в пустоту:

— Доброе утро.

На третьем этаже она останавливается, достает ключ из кармана, вставляет в замочную скважину, медленно, словно сомневаясь в чем-то, поворачивает, дверь, скрипнув, отворяется. Обычная прихожая — антресоли, зеркало, вешалка, телефон на тумбочке. Женщина, не задерживаясь, проходит в комнату. Я иду следом, хоть никто меня и не приглашает. Вижу — в комнате, в уголке, в большом старом кресле сидит одетая в пальто девушка. Обычная вроде бы, только очень уж бледная.

— Здравствуйте, — говорю, но девушка не отвечает мне. Она смотрит на женщину, а та смотрит на нее, и лица обеих напряжены — обе смотрят так, будто продолжают какой-то неприятный разговор, ведут безмолвный диалог, и я стою, затянутый, как в трясину, в их тягостное молчание.

ТЕАТР АБСУРДА. (Те же и посторонний мужчина. То есть я.)

Стучат часы на руке, торопят меня, понуждают к действию. Переступаю с ноги на ногу, спрашиваю, обращаясь к женщине:

— Где ваши вещи?

— Вещи? — подхватывает вдруг девушка. — Вещи? — повторяет хриплым от долгого молчания голосом. — Ты сказала ему  в е щ и, мама?

— Не говорила я! — вскрикивает, словно от боли, женщина.