Любимый ястреб дома Аббаса

– Нет, нет, расскажи мне побольше об этом, – увлеченно вытянул вперед лицо полулежащий Абу Муслим, и желтые глаза его загорелись каким-то новым огнем. – Давай уж все как есть: ты ведь знаешь, кто я такой. Ничего, что я говорю тебе «ты»? А вот чего ты не знаешь, так это – что такое родиться рабом. Это не твой мир, там совсем иная жизнь. Там знают, сколько и кто стоит. В дирхемах. Там знают, что значит такое название – Асу-ан. Это место, откуда пригоняют людей с черными лицами, уже кастрированных. Или город на полпути к землям франков – Пра-га, и тамошний монастырь их пророка Исы – ах, как там кастрируют, нежно, быстро! А знаешь ли ты, Маниах, что происходит до того? Это называется «ночь рабов». Когда уже известно, что завтра – под нож и после ножа – в бочку с теплой водой, чтобы первая боль утихла. И вот в эту «ночь рабов», – тут юноша перешел на шепот, – каждый старается доставить удовольствие каждому – неважно, что иногда женщин под рукой не случается – потому что в последний раз. И снова, и снова, руками, ртом… И утром все такие вялые, что можно резать вообще все что угодно… Мне повезло. Они ничего мне не отрезали. Но я уже навсегда – родившийся рабом, Маниах. И вот они там, за пологом, все это знают. И боятся меня. А ты родился в лучшей семье Самарканда, Маниах. У тебя есть свои рабы. И я это знаю. Но ты здесь, и ты не боишься. Объясни, почему.

К концу его шепот стал уже еле слышным.

В принципе, разговор был неприятней некуда. И выкручиваться из него можно было только нападением, а не защитой.

– Я не буду извиняться за то, что родился в своей семье, повелитель, – таким же напряженным шепотом сказал я. – Так же как не буду плакать о том, что мне скоро исполнится сорок лет, и я уже никогда – никогда! – не стану двадцатилетним полководцем, у которого сто тысяч войска и который не знает поражений. Я им не стану, несмотря на все деньги моей семьи. Ни-ког-да!

И разыграв эту сцену, я сел прямо и чуть отвернулся.

А затем, в ответ на молчание, снова взглянул в эти горящие янтарным огнем глаза – и увидел, что юноша улыбается мне.

– Ах, вот, значит, как. Странно все, да? – снова раздался его шепот. – Что ж, скоро час наших испытаний, Маниах. Не подведи меня, когда он придет. А потом, после – положи Самарканд к моим ногам, смелый человек. Ведь ты многое можешь. И нам с тобой, если мы вместе, не будет преград. Полководцем? Может, ты им и не станешь. Но царем? Почему нет. Посмотри на себя– ты же рожден для царства, не то что я. Захоти! Вот так все надо делать – здесь и сейчас, просто, без затей.

Я продолжал игру – смотрел в его глаза, не отрываясь. И все происходящее было ужасно грустно.

Бедный мальчик, думал я, и уже не притворно, а на самом деле остро ощущал свои будущие (рано или поздно) сорок лет. Ведь и правда о многом задумываешься, когда перед тобой всесильный полководец, который чуть ли не вдвое моложе.

И вот тебе, мальчик, лишь двадцать лет, у тебя уже стотысячная армия, у твоих ног – Мерв, Балх и еще Нишапур, а будет – кто знает – и Самарканд с Бухарой. Большой и прекрасный мир. А у тебя, его властителя, в глазах вопрос: этот мир мой, и что? Потому что никакие армии и никакие богатства сами по себе не принесут, скажем, того, что каждый день есть у смуглого мальчишки, ученика Бармака по имени Мухаммед: длинные ноги и руки отца, обнимающие тебя, и огромная книга, как замок наглухо запечатывающая эту конструкцию.

Нет, тебя не кастрировали, как тысячи других твоих собратьев. Но юноша, который имеет безграничные богатства, держит целый мир в руках – и не может им пользоваться, потому что не умеет даже читать, – не больше ли обижен жизнью, чем любой кастрат?

И сделать ничего нельзя. Поздно.

Или не совсем?