Любимый ястреб дома Аббаса

— Я вообще-то, жалею, что не умею записывать музыку знаками на бумагу, — продолжал я, глядя на остывающий плов. — Обидно — меня не станет, и музыка исчезнет. Она всегда начинает звучать в моей голове во время ночного перехода по пустыне. Представьте: целый купол звезд тихо поворачивается над головой, по ним идет твой караван, — но если бы звезды звучали, то это были бы тихие голоса колокольчиков от цимбалов. Ведь звезды — это тоже музыка. Ноги верблюда отмеривают ритм, и ритм этот — опять музыка. Ты качаешься и качаешься под этот ритм в седле, и тут возникает голос… женский голос, то ли в твоей голове, то ли он и вправду звучит… и всегда, век за веком, будет звучать среди этих холодных и голых камней. Как будто женщина, прекрасная и любящая тебя женщина, тихо поет, не разжимая губ, — а это звук великолепного инструмента, скрипки из Ху, никакой другой не может так трогать сердце. И вот звучит этот голос, и тебе в нем слышатся слова: «помнишь меня?». И еще — «найди меня».

Тут я остановился и поднял глаза.

Мансур смотрел на меня с бесконечным терпением, ожидая, когда же я закончу.

Этот человек действительно не любит музыку, понял я — и покорно вздохнул.

ГЛАВА 21 Гюль

— Гюль, — сладостно вытянул губы трубочкой работорговец, так, что слово это прозвучало с явным персидским акцентом: «гёль».

Конечно, цветок есть цветок, на каком языке его не называй. Но все же мне кажется, сколько бы ни дал древний Иран миру — всю эту поэзию, музыку, купола и колонны, замечательные рисованные миниатюры, — вот это слово, значащее просто-напросто «цветок», останется самым большим его подарком нам всем. «Хуа», произносится оно в Поднебесной империи, и я вижу эфемерное белое кружево хризантемы или пиона. «Гюль», говорят в этих каменистых краях, и в твоих ноздрях появляется пряный запах розы.

— Она сильна, как лошадь, — продолжал работорговец, — но если вы устали от битв, то откиньтесь на подушки, — и она станет, наоборот, всадником, оседлает вас и будет скакать, издавая стоны и сжимая теплыми бедрами, пока вы не отошлете ее вон. Это редкий товар, и я берег ее для редкого покупателя. Никогда не давал солнцу и пыли коснуться ее лица.

Тут он медленно и торжественно откинул сероватое покрывало с лица «редкого товара».

Мне лениво улыбался широкий и чувственный от с белоснежными зубами. Черные, любопытные, как у птицы, глаза рассматривали меня с откровенным интересом.

Смуглое, очень смуглое лицо с горбатым, изящно изогнутым носом. Это было, впрочем, странное лицо — все черты его казались чересчур большими. У меня мелькнула мысль, что если бы этот рот был еще чуть-чуть шире, нос еще капельку длиннее, а глаза еще больше сдвинуты к вискам, то такое лицо попросту бы пугало.

— Лет двадцать-двадцать пять. Из мединцев, похоже. Народ арабийя. Она говорит хотя бы на иранском, если не на согдийском? — поинтересовался я.

Торговец честно пожал плечами, как бы намекая, что много слов от такого товара мне не потребуется.

Я внимательно посмотрел на него.

— Пятьдесят дирхемов, — с плохо скрываемой гордостью сказал он.

Я тихо посмеялся ему в лицо:

— Откуда такие цены на вашем рынке? Я бы подумал, что десять дирхемов были бы в самый раз. От вашей цены в этой пустыне я просто в недоумении.

— Да, — с достоинством отвечал этот человек, — когда-то на нашем рынке было тесно, можно было выбрать из сотен женщин, да и мужчин было немало. Были пленные из города Константина. Были люди с севера, из земель племени сакалиба, или рус. А сейчас здесь пустовато. Война… Когда война — то появляется много товара, и дешевого, это правда. Но, знаете ли, я хорошо знаю, что такое если не конец войны, то затишье, — это когда цены на мой товар вдруг начинают идти вверх. Значит, начинают покупать, а не только продавать. И вот сейчас цены туда и идут. Вверх то есть. А товар и действительно редкий — это не обычная женщина. Сорок пять.

Я покачал головой и повернулся, поправляя седло. И углом рта нехотя произнес:

— О двадцати бы я еще поговорил…

Но тут работорговец с достоинством выпрямился, став очень серьезным.

— Уважаемый господин, за вашим плечом меч в потертых ножнах. С вами охрана. Да и по седлу, и по цвету лица я вижу, что вы едете с войны, где были не простым солдатом. Вы можете просто похлопать рукой по этому мечу и забрать у меня женщину даром. Тут бывало и не такое. Можете меня просто зарубить, в конце концов. Но вы согдиец, а значит — хороший торговец, и поймете, если я скажу вам вот что. Если хотите убить меня и ограбить — делайте это прямо сейчас. Но если вы хотите заключить сделку, то давайте говорить серьезно: сорок. Что ж такое, вы едете с войны, вы остались живы — неужели не можете себя побаловать редкой красотой? А если снова война и вас убьют через неделю?