Любимый ястреб дома Аббаса

— Сколько халифов было в мире в последние пять лет? — презрительно хрюкнул носом Мансур. — Посчитайте: умер халиф Язид, не усидев и полугода в Зеленом дворце, — и тут какой-то бунт в Хомсе, у них там нашелся свой халиф. Хакам. Сын Валида, того, кто, прыгая в бассейн с вином, отпивал оттуда так хорошо, что уровень вина заметно понижался. Это — один халиф. И его воинство идет на Дамаск. И оказывается разбито. А в Палестине тем временем объявляют халифом Язида ибн Сулеймана. Это, значит, их уже двое. Но еще Марван, тот самый, наш Марван, тоже решает, что самое время взбунтоваться. И идет на Дамаск.

А потом — раз, и признает властителем палестинца, Язида. Но бог видит все, и тут же прибирает Язида к себе. Вот у нас и новый халиф — Ибрахим. А в Хомсе объявляется еще один! Сколько их всего? Три? Попробуй разберись. Ну, наш Ишак этого никак не может стерпеть. Говорит, что приведет к власти все-таки Хакама, сына Валида-пьяницы. И вот Марван в итоге побеждает всех — и что же? Да попросту казнит он всех сыновей Валида, то есть и Хакама, и всех других. И входит в Дамаск, и говорит, что вот теперь править будет сам. Плох наш Ишак или хорош? — вдруг воззвал Мансур к собравшимся. И мгновенно ответил: — Да ничем он не плох. Воевать умеет. Только вот деньги не умеет считать — казна пуста. Но посмотрите, когда же это кончится: вот восставший Хомс. Марван марширует туда, давит восставших, как змей. Но опять бунтует Дамаск — там жители нашли себе какого-то другого халифа, все не могут успокоиться. И еще Палестина бунтует. Марван, однако, их всех успокоил железом. И тут восстает его двоюродный брат, Сулейман. Марван и тут победил, братец его бежал в Хомс. Марван туда — опять этот Хомс! Побеждает. Но тут узнает, что плохо в Ираке. Там — мятеж Сайда ибн Багдала. И хариджиты там восстают. Приходит из только что разгромленного Хомса Марван, громит всех прочих. И идет бить хариджитов. Побеждает. А у хариджитов новый полководец — Шайбан. Марван идет теперь на него. Год его бьет. Успешно. Но тут какой-то Абу Хамза захватывает священную Медину — на целых три месяца. И вот Марван уже освобождает Медину, потом Мекку. А в это время начинается война здесь, в Хорасане, и еще у берберов. И Андалус неспокоен…

Я в своем углу тихо покусывал губы. То, что сейчас сказал Мансур, в сумме означало, что Марван попросту одерживает одну победу за другой, и никто не может с ним справиться. И даже пылкий Абу Муслим мог бы на этот счет хорошенько задуматься. Но оратора это явно не беспокоило.

— Сто лет — не достаточно ли? Нет его, царства всеобщего спокойствия. Есть царство вечного хаоса, где правоверный каждый день идет против правоверного. И все не кончается, все не кончается ужас! Чего хотел пророк, благословенно будь его имя? Этого он хотел? Чтобы кровь детей его, внуков и правнуков лилась без конца?

Мансур перевел дыхание. Публика заинтересованно молчала.

— Что нам теперь делать (тут он раскинул в стороны руки так, что стала видна неумелая штопка подмышкой)? Вот сидит сын Ирана, уважаемый ремесленник из Мерва. Брат его был солдатом халифа, но погиб, когда вместе с восставшими против несправедливости принес новый век в ваш город. Вернем ли мы ему брата?

Люди начали озираться, ища пострадавшего, а Мансур гремел:

— А вот сидит торговец из Самарканда, да какой — из знаменитого торгового дома. Он здесь, он с нами, он брат наш. Но… Юношей выехал он с мечом в руке на войну с армией повелителя правоверных, и одержал победу, и сам-то остался жив, и не получил ни царапины, — а в это время отряд воинов халифа подстерег на дороге караван, где были жена его с двумя детьми, мальчиком и девочкой, и еще много мирных, безоружных людей, — и убил зачем-то всех.

Я попытался поднять руки и закрыть ими лицо, вскочить на ноги и броситься вон-но ни руки, ни ноги не слушались. Я был на дне глубокой реки, и сквозь вязкую зеленую воду доносился скрипучий голос:

— Знаете ли вы, что с тех пор все, кто близок этому торговцу, боятся даже произносить при нем слово «дети»?

Пауза, длинная, гулкая пауза.

— Знаете ли вы, что все женщины его города и мечтать не смеют о том, чтобы он взял их в жены, — но он так до сих пор и не берет никого? И что нам делать теперь, как помочь его горю? Может ли смыть это горе моя слеза — слеза человека из семьи пророка?

Потрясенный, я не видел ничего, только длинное темное лицо Мансура и две дорожки его слез, которые струились к тощей оранжевой бороде и, не задерживаясь в ней, капали вниз.

— Что же нам всем теперь делать? — тихо повторил с трибуны Мансур, не глядя уже в мою сторону. И, еще тише — но так, что его было слышно во всех уголках масджида, почти прошептал: — А мы построим город. Мы построим лучший город на земле.

Повисла изумленная тишина, и я вдруг почувствовал, что могу дышать.