Любимых убивают все

Луи не сводил с нее глаз. Она казалась ему необыкновенной в те моменты, когда бурный поток мыслей уносил ее прочь из реальности. На лице Йенни застывало выражение одухотворенности, полнейшей отрешенности от всего земного.

– Думаю о том, как сильно хочу вернуться во Флоренцию… и еще о том, чем же я все это заслужила, – не поворачивая головы в сторону Луи, проговорила Йенни. – Чем я лучше, например, Нудар? У нее не было таких возможностей в, ну не знаю, шестнадцать. Она никогда не была во Флоренции. Зато в шестнадцать видела и смерть, и голод, и всевозможные зверства. И до сих пор живет в страхе и надеется, что сможет забрать сюда свою младшую сестренку. Если сестра, конечно, жива. – Глаза Йенни поблекли, словно выгоревшая на солнце ткань. Ее ладони, прежде неподвижно лежавшие на животе, сжались в кулаки. – Нудар не произносит этого вслух. Но я просто знаю, что в конце разговоров о ее сестре всегда остается… это самое чудовищное в мире «если».

– Погоди, ты про Нудар из книжного?

– Да, мы с ней столкнулись в городе вчера, – кивнула Йенни. – Я чувствую какую-то… странную вину за то, как сильно отличается моя жизнь от жизней миллионов других детей и подростков. Как будто я незаслуженно занимаю место кого-то, кто достоин всего этого больше меня.

– Йенни, мы уже говорили об этом, – вздохнул Луи. – Ни ты, ни я не виноваты в том, что родились в благополучной стране. И тем более не виноваты в том, что разное дерьмо происходит в других странах. От того, что ты чувствуешь себя виноватой, ничего не поменяется. Невозможно спасти всех.

– Я это понимаю, – согласилась Йенни. Она оторвала взор от стены с фотографиями, перевернулась на живот и подперла голову руками. Теперь она смотрела на Луи сверху вниз. – Но периодически эти мысли возвращаются. Как будто мне снова одиннадцать, и я впервые узнаю о том, что не все живут так, как я. Только чем старше я становлюсь, тем громче мой внутренний голос кричит мне, что я гребаная лицемерка, которая ничего не делает.

– Знаешь, вот что ты реально можешь сделать, так это достигнуть своих целей, с умом воспользовавшись всеми возможностями, которые тебе даны. И потом… ну знаешь, влияние, популярность, деньги и творчество – мощные инструменты, которые могут помочь сделать мир хоть немного лучше. – После короткого молчания Луи добавил с улыбкой: – Я же знаю, какая ты талантливая и целеустремленная. У тебя точно получится.

– Хотелось бы верить… я стараюсь… Эм-м… Просто иногда это кажется таким призрачным и далеким по сравнению с тем, что творится здесь и сейчас. Особенно после теракта[4]… Я постоянно думаю о том, что все эти ужасные вещи для кого-то – часть повседневной жизни, а не трагедия государственного масштаба. Это страшно, понимаешь? Миллионы невинных людей. И все оставлены где-то на задворках цивилизации… Совсем никому ненужные. Покинутые.

Луи хмыкнул, уселся по-турецки, привалившись спиной к стене. Он вспомнил, как Йенни позвонила ему в день теракта, – ее голос дрожал, непривычно звонкий и напуганный. У нее не было никого в Стокгольме, ей не из-за кого было так переживать. Но она просидела в его комнате до глубокой ночи, и ледяные руки ее тряслись, щеки блестели от слез. Она говорила, что до сих пор слышит крики с записи – в ее голове они гремели, точно перезвон церковных колоколов. Луи глядел на Йенни с сожалением. Он уже знал, что мир благоволит лишь тем, кто ничего не слышит.

– Да, это ужасно. Но не в наших силах помочь всем. Это…

– Утопия, – закончила за него Йенни. – Я знаю. Но мне хочется хотя бы говорить об этом с тобой, раз пока сделать я ничего не могу. Даже если ты не видишь тут смысла. Когда-нибудь, конечно, я обязательно преобразую эти мысли во что-то полезное. Как минимум, после школы я хочу подать заявку, чтобы отправиться куда-то волонтером от «ООН-молодежь». Посмотрим, ответят ли мне. А пока тебе, видимо, придется мужественно выносить мое бесполезное нытье.

– Ты же выносишь мое еще более бесполезное нытье о французской политике, – ответил Луи, и лицо его украсила широкая и теплая улыбка.

Тишина сгребла комнату в неуклюжие объятия. Она не казалась неловкой или напряженной. Друзья смотрели друг на друга с пониманием, и оба осознавали теперь, что тема окончательно закрыта.

– Господи, я чуть не забыл! Ты готова услышать офигительную новость? – Луи выдержал паузу и вопросительно приподнял одну бровь.

У Йенни из груди вырвался короткий смешок:

– Конечно. Что это за новость такая?

Луи выставил перед собой указательный палец, как бы прося подождать. Он наспех выудил из кармана телефон, стал искать там что-то с увлеченным видом. Тем временем Йенни подсела к нему поближе, ее мягкие белые руки обвились вокруг коленок.

– Вот! – воскликнул Луи. – Но прежде, чем я тебе все расскажу, ответь мне – ты помнишь Ребекку Хёльстрем?

Йенни задумалась, перебирая в голове всех знакомых. Она покачала головой.

– В средней школе Ребекка училась в нашем потоке, а после девятого класса переехала и перешла в другой гимназиум. Мы еще вместе на гандбол ходили.