Любина роща

Вдруг он грубо отстранил Любу, поднялся и, наталкиваясь на удивленные взгляды окружающих, вышел из комнаты. На кухне сел на стул, сдавил виски руками. Кто-то встал рядом с ним. Валентин покосился: Саша. Вот кому он вдруг оказался рад.

– Он что, упал? – спросил Валентин.

Саша кивнул:

– Выпал из коляски на балконе. Ударился виском о кирпич.

(Этот кирпич, лежавший на балконе, они использовали как груз при засолке огурцов.)

– Так я и знал… – Валентин поднялся и выглянул на балкон. Там по-прежнему стояла коляска, кругом валялись цветы. Валентин вышел на балкон. (Сколько раз ругался Валентин с Любой и матерью, что они оставляют Серенького одного в коляске, без присмотра, а вдруг проснется, встанет, потянется к балконным цветам и выпадет из коляски?!) И неожиданно почувствовал нестерпимое желание, почти жжение внутри: прыгнуть вниз. К черту все! Но даже если б и решился – ноги подвели бы его, и так они были тяжелые, а тут, как ощутил, что это вот здесь, вот тут все происходило, – совсем перестали слушаться, будто их приварили к полу. Постоял здесь. Посмотрел. Подумал. А думать нечего – одна пустота в душе.

– Ладно, хватит тебе там, – сказал Саша почти грубо: не понравилось ему лицо Валентина… – Иди, иди, – тем же тоном, грубым, приказывающим, добавил он и, когда Валентин вошел, плотно прикрыл за ним дверь.

– Как же эти дуры… – пробормотал Валентин. – Куда смотрели?..

– Теперь поздно… Понадеялись друг на друга – не углядели. Выпьешь?

– Не хочу.

– А я выпью. – Саша достал из холодильника распечатанную бутылку водки, налил себе в стакан. Выпил.

Сидели молча. Валентин морщился, мял лицо руками, тер виски.

– Слушай, ну как же так?! – спросил он; в глазах его загустела такая тоска, что Саша не выдержал, отвернулся.

– Недосмотрели, – только и ответил. – Теперь что? Теперь поздно. Как же мне напиться хочется!

– Пойду я, – сказал Валентин.

Когда он появился в комнате, разразились рыдания – это не выдержала Любина крестная, бросилась навстречу Валентину:

– Валя! Валечка! Да как же мы теперь жить будем? Что делать без Сереженьки?..

…Ночью, сам не зная почему, когда Люба молила о прощении, безумная, родная, он ударил ее, очень сильно, и сам чуть не заплакал. А она будто ждала, что он еще будет бить ее, смотрела на него умоляющими, горестно горящими глазами, но он больше не слушал ее, не смотрел.

Встал и ушел к сыну. Вскоре Люба не выдержала, пришла.

Сидели вдвоем, ночью, у гроба. Плакали.

Мать с Вероникой спали на кухне. Остальные уехали.

Познакомил их Константин. Как-то звонит Валентину (еще учились тогда в университете, заканчивали последний курс): приезжай в общежитие, дело есть; Валентин отбивался. Константин обиделся: «Не приедешь – ты мне не друг». – «Ты что, спятил?» – «Ну, выручи. Девушки приедут вдвоем, одна мне нравится. Куда вторую девать?» – «Выгони». Но сам подумал: ведь точно обидится. И поехал.

Потом было как всегда, как у всех. Пили водку, острили; чем дальше, тем больше жгло желание понравиться друг другу.

Константин со своей девушкой, Олей, в конце концов ушли, исчезли («У меня есть ключ от другой комнаты. Как она мне нравится, старик, ужасно нравится!»), и Валентин с Любой остались вдвоем. Но Люба не подпускала к себе.

Валентин думал: ладно, пусть она такая, пусть колючая, но… И вот на первый раз она влепила ему пощечину.

Он подумал: ясно, это просто шизофреничка, а при чем здесь я? Я человек, и мне обидно, и черт с ней, пусть пропадает вместе со своей гордостью и недоступностью.

– Я пошел, – сказал он, продолжая сидеть.

– Иди, – сказала она. – Иди, я хоть посплю спокойно.

«Посплю, – отметил он. – Значит, все-таки хочет лечь. Интересно».

– Можно один вопрос? – спросил он.

– Ты же уходишь, – сказала она.

– Насколько мы сейчас играем? – спросил он.

– Ты – играешь. Ты хочешь своего и ради этого построил всю игру. А я ничего не хочу.

«Нет, тут бесполезно», – подумал он, а вслух сказал:

– Бывает… Ну, что ж, я пошел.

Он встал, забрал магнитофон и вышел из комнаты. Так сказать, современное прощание – без особых слов и эмоций.

Был уже поздний вечер, дежурная в общежитии долго ворчала: всё шляются, шляются, не угомонятся… Но дверь открыла, выпустила, и Валентин оказался один на улице, темным вечером, который больше напоминал осень, чем весну, – сырость, холод и тоска. Место было глухое, такси вымерли, а единственный болван, который все-таки вынырнул из-за угла, смерил Валентина оценивающим взглядом:

– Сколько даешь?

Настроение у Валентина было не такое, чтобы делиться с таксистом своими скромными гонорарами, он сказал:

– По счетчику. Наглеешь, парень, а?

– Привет! – бросил таксист, и жалкая его дребезжащая «копейка», фыркнув газом, дала ходу.

Он вернулся в общежитие и на этот раз гораздо дольше сражался с тетей Клавой, вахтершей. Может, она его за шпиона принимала, но никак не хотела верить, что сама недавно выпустила его на улицу, не помнила: такого, как ты, я бы запомнила, говорила она многообещающе…

Милая тетя Клава, спасибо тебе, все-таки снизошла, впустила его тогда! Люба спала и, конечно, не хотела верить ни одному его слову. Она сказала из-за двери: