Любить и мечтать

В 2009 году в Театре сатиры состоялась премьера — «Мольер» по пьесе М. Булгакова «Кабала святош», где я играю Мадлен Бежар. Так как сама по себе роль эта небольшая, у меня была возможность на всех репетициях очень внимательно наблюдать за рождением спектакля и видеть, каких трудов, какой жажды достичь желанного результата стоит каждый день работы. И мне захотелось остановить мгновенья того счастья, которое я испытала, — счастья открытия другого человека, его незаметной в жизни и обнаженной на сцене исповеди души. Поэтому я решила записать свои впечатления, свои размышления об этом, так долго ожидаемом в репертуаре нашего театра спектакле, который уже успел занять особое место в оценке зрителей и критиков. Я не критик, я просто актриса, влюбленная в автора пьесы, в режиссера Юрия Еремина, в своих собратьев актеров. Может быть, я буду пристрастна, но вместе с тем — искренна и правдива.

Первая встреча актеров с Ю. Ереминым была тихой, сосредоточенной, полной внимания к замыслу режиссера. Он держался немногословно, очень собранно и, мне кажется, внутренне волновался. В его поведении не замечалось желания понравиться, расположить к себе. Он сразу деловито и конкретно, без красивых слов, сказал, что, конечно, Булгаков писал пьесу не о Мольере, а скорее о самом себе, вернее, о судьбе талантливого художника-творца, о его борьбе за возможность выразиться в своем творчестве, о мучениях и компромиссах с совестью, а также о тех обстоятельствах, которые всегда присутствуют в жизни гениев и больших талантов.

Конечно, это судьба творца не только времен Людовика, но и других, менее далеких, эпох. Даже сегодня, когда нет цензуры и, казалось бы, никто не давит, творческий человек все равно попадает в определенную зависимость — от толпы, от власти денег и различных непреодолимых обстоятельств. Пытаясь донести эту мысль до зрителя, Еремин предложил сыграть нам пьесу так, чтобы в ней отразились разные времена: сначала все должно было идти в стилистике эпохи Мольера и Людовика, потом, при помощи костюма, музыки, манеры игры, иной пластики действие переносилось в конец XIX — начало XX века и заканчивалось уже в наши дни.

Итак, начнем. Открывается занавес, сцена представляет собой пустую площадь, виднеется фасад Театра сатиры и маленькая лесенка служебного входа. В воздухе повисают звуки мчащихся машин, слышен гул Садового кольца — наша действительность, Москва с ее сумасшедшим движением. Наверное, публика немного удивлена: все ожидали увидеть декорации, переносящие во времена Мольера. И тут появляется, освещенный лучом прожектора (встреченный аплодисментами), Александр Ширвиндт. Вальяжной походкой, элегантно одетый, небрежно, ничего не изображая, он проходит по «площади» и поднимается по служебной лестнице в театр… Я вспоминаю начало наших репетиций: никаких пустых разговоров, никаких мечтаний о характере ролей, только действенная линия и чуткое неприятие режиссером искусственной игры, показа того, что еще не прочувствовано.

Роль Мольера артиста Ширвиндта — это открытие, это настоящая загадка, которую хочется разгадать, и тайна, в которую веришь. Недруги нашего спектакля, возможно, готовы упрекнуть актера в том, что он смеет себя приравнивать к гениальному Мольеру. Но это совсем не так: Александр Анатольевич на сцене — умудренный жизненным опытом человек и в то же время ребенок. Его Мольер очень умный, ироничный, все про себя понимающий. Достаточно вспомнить, как он, низко и нарочито подобострастно протянув ладони, получает деньги — плату за спектакль от Короля. Его согбенная фигура огромной тенью проецируется в глубине сцены. Подчеркнутое подобострастное унижение и через минуту абсолютная небрежность по отношению к богатой подачке: он сразу же все отдает своей труппе — своим актерам — вечно нищим, вечно нуждающимся.

Вообще, начиная с первой репетиции и вплоть до премьеры, Александр Анатольевич отличался жесткой дисциплинированностью, постоянной работой над собой, внимательно вникая в пожелания режиссера. А Юрий Еремин, страстно любящий процесс создания спектакля, не скрывая влюбленности в его главного героя, чутко улавливал в игре Ширвиндта, да и других исполнителей, малейшее отступление от правды. На этих репетициях все были неузнаваемы. Рабочие сцены меняли декорации мгновенно, точно и бесшумно. Репетиции проходили в абсолютной тишине, при всеобщем внимании. Я смотрела на лица рабочих (все молодые симпатичные люди) и радовалась выражению их глаз, в которых отражалось сочувствие событиям, происходящим на сцене. Я даже подумала: может быть, они все хотят в будущем стать актерами, так не похожи они на циничную молодежь, которую ничто не удивляет, ничто не трогает. Да и теперь, во время спектакля, когда я ухожу за кулисы, сыграв свои драматические сцены, вижу, как кто-нибудь из них подает мне в темноте руку, бережно пропускает вперед, уважая работу артиста.