Любить и мечтать

Господи, какая буря поднялась в душе! Кручинина! Ну какая актриса не содрогнется от страха и безумного желания сыграть эту роль! В Кинешме — городе, тесно связанном с жизнью и творчеством Островского! И сразу же хотелось крикнуть: «Ну конечно, согласна!» И тайный голос мне шепчет: «Соглашайся, Вера! Это твой последний шанс. Ведь в Театре сатиры никогда не пойдет эта пьеса, тебе уже много лет, и вряд ли будет когда-нибудь возможность прожить на сцене эту судьбу».

Беру пьесу, читаю, переписываю роль, и начинает вырисовываться то, что манит бесконечно, но может разбиться о реальность. Главная реальность — это моя возможная несостоятельность в этой роли (и тогда бессмысленны все усилия: выучить, сыграть, ездить туда-сюда, проводя бессонные ночи в поезде). Вторая реальность — мой возраст. Уже поздно мне быть Отрадиной! Третья реальность — сам спектакль и партнеры, которые могут оказаться совсем не такими, какими видятся мне при прочтении пьесы. Я могу быть плоха, но ведь и они могут быть плохи. Тогда зачем? Если это не искусство, тогда к чему эти нервы, муки? Ведь сил-то уже мало…

И все-таки я — актриса… Я не должна, не имею права отказываться от таких подарков судьбы. Если бы это удалось, я, наверное, была бы согласна преодолеть и вдвое большее расстояние, лишь бы сыграть эту женщину, этот характер — бесконечно русский, глубокий, страдающий и прекрасный.

Запомнилось наше первое маленькое разногласие, которое заострило мысль и уточнило внутреннее желание.

Резниченко сказал, что сейчас, в наш жестокий рациональный век, материнская любовь — это огромное внутреннее богатство и надо вернуть зрителям прекрасные чувства. А на мой взгляд, главное в этой роли то, что она — Кручинина — актриса, и ее страдания, любовь питают ее творчество, дают ему силу и нравственную основу. Короче говоря, он видел в Кручининой прежде всего мать, а я — актрису.

Вскоре я даже съездила в Кинешму и познакомилась с участниками спектакля, с его оформлением…

Потом долго и мучительно думала, как мне быть и что делать дальше. Прикидывала все «за» и «против». Очень хотелось сыграть Кручинину. И все же я так ничего и не решила. Но жизнь внесла свои поправки: Юрий Яковлевич Резниченко скоро ушел из театра, спектакль был снят, и вопрос отпал сам собой…

Когда-то я видела Аллу Тарасову в этой роли, и, конечно, учитывая мою детскую влюбленность в актрису, ее исполнение мне казалось идеальным. Но сейчас пришло другое время. Сценический язык изменился. То, что раньше потрясало, теперь не воспринимается совсем. Борис Наумович Голубицкий, главный режиссер Орловского театра, в разговоре о Кручининой подкупил меня и увлек тем, что мы расскажем современным театральным языком об актрисе прежде всего — это очень совпадало с моим пониманием роли. Правда, у этой актрисы трагическая женская судьба, но мы не хотели усиливать драматизм, который был задан в роли. Нам хотелось показать характер благородный, не кричащий о своем горе, удивительно скромный, достойный, с большой тайной в душе. Я часто вспоминала портрет Ермоловой работы Серова. Как величественна, как скромна и как таинственна в изображении художника эта великая актриса. Мне моя Кручинина чудилась примерно такой. Я ее воспринимала как идеал женщины-актрисы, поэтому все, что я не люблю в человеке — бестактность, показное поведение, истеричность, самолюбование, — отсутствовало в моей роли. Мы, конечно, из-за моего возраста не играли первый акт, несколько фраз из него указывали на то, что в Кручининой живы трагические события, перевернувшие ее жизнь, будто все произошло вчера. Спектакль оформил тот же Андрей Сергеев. Замечательная музыка Альфреда Шнитке насытила пьесу эмоционально и приподняла ее духовную планку.

Я очень люблю начало нашего спектакля. По краю сцены на полу мерцают керосиновые лампы, похожие на те, что когда-то, в далеком прошлом, освещали провинциальные сцены. Обветшалые сероватые стены и полузавядшие цветы в корзинах и букетах, на полу и около стен, это подношения зрителей любимой актрисе.