Любить и мечтать

Моим партнером стал совсем молодой актер с прекрасной внешностью и с житейской и сценической неопытностью — Денис Беспалый. В «Ассамблее» он играл моего сына, репетировали мы нормально, дружно, стараясь выполнить те задачи, которые нам ставил режиссер. Но в «Блажи» все стало намного сложнее. Юноша, ничего почти не сделавший в своей профессии, и народная артистка, уважаемая, спокойная на вид, уверенная в себе женщина, в которой все скучно, как дважды два четыре. В первые дни репетиций его сковывало уважение ко мне и частенько, когда режиссер поругивал его за зажатость, я очень ему сочувствовала и, чтобы подбодрить, говорила: «Денис, ты не отчаивайся, не волнуйся, делай то, что нужно для роли, для сцены, я сама так же, как ты, и скована, и смущена». Но постепенно, именно постигая те задачи, которые ставил режиссер, мы освобождались от страха и неловкости. Прошло время, и мы перестали быть скованными, каждый проживал на сцене ту жизнь, что подарил нам Островский и что так нервно, неожиданно свежо, греховно и свято сочинил режиссер. В этом спектакле я много пела. Арии из «Травиаты», из «Прекрасной Елены» Оффенбаха я, конечно, напеваю, а не пою, но от этого роль еще более полнокровна, романтична и наивно-печальна. В детстве я очень любила «Травиату» и часто, слушая эту оперу, заливалась слезами. И когда Андрей Сергеев сказал, что вся роль будет пронизана музыкой Верди, Оффенбаха, я очень обрадовалась. Ведь то, что я не выражу словами, дойдет до зрителя через музыку, через тихое напевание любимых арий. Я пела, и голос у меня, как в юности, был чистым, высоким, трогательным. И, что интересно, голос, даже когда болит горло, на сцене из хриплого становился чистым.

Попробую коснуться любимых или ключевых моментов роли.

Вот я признаюсь дочери в любви к своему приказчику. По житейской логике я должна стыдиться этой любви, просить прощения у дочери. Что же делаю я?

Конечно, это все было решено вместе с режиссером. Я, счастливая, влюбленная, не стыдясь своего чувства, говорю с дочерью, как с подружкой: «Что же мне делать? Он завладел моей душой». И в этом такое блаженство и ни капли стыда, ни капли разума. До меня не доходит, что я повергаю в горе свою родную дочь, и только когда она со слезами просит меня отречься от любимого, я нехотя, как рабскую повинность выполняю: «Хорошо, я постараюсь, но и вы не унижайте его и меня». И в бессилии опускаю голову, машинально перебираю ноты и вдруг точно нашла то, что искала. Тихая печальная мелодия «Альфред, Альфред мой, о если б знал ты весь жар любви моей, души страданье, и сколько жертвы в моем молчании, меня б презрением ты не карал», и в медленном танце попадаю в объятия любимого. Секунда счастья, а дальше я должна сдержать слово — отречься от него. Я устраиваю ему сцену, здесь любовь, ненависть, упреки, насмешка, показная гордость, но через минуту я сдамся, прижму его голову к своей груди и, как ребенок, у которого отнимают игрушку, упрямо затвержу: «Нет, не могу, не могу», — и в этом эгоизм любви: нежелание ничего знать, кроме страсти обладать любимым.

Во втором акте я все дальше лечу в пропасть. Мой господин велит мне продать — выдать замуж — дочь, и я цинично, вживаясь в другой образ, образ ловкой, лживой обманщицы, разговариваю с незадачливым женихом, а потом в отчаянии, сгорая от стыда, говорю, хватаясь за голову: «Какая пытка».

Сцена с дочерью почти безумна, я поддакиваю невпопад, умоляю, целую руки, уговаривая продать себя богатому жениху. На вопрос дочери: «Я же дочь твоя, ты забыла?» — я машинально киваю, соглашаюсь, не соображая, что гублю ее ради денег.

Очень сильная сцена последняя. Ночь, на сцене мерцают свечи, перед моей сестрой на коленях мой любимый, теперь он продается ей, и она ласково и снисходительно треплет его волосы. Но вот он один, лежит на полу усталый, твердо решивший расстаться со мной. А я от страха показать свой ужас, свое отчаяние шучу, посмеиваюсь, противно кокетничаю, украшая его голову, лежащую на моих коленях, живыми цветами. Глажу его лицо, любуюсь им, точно прощаюсь навеки, а голос бодрится, пытаюсь шутить, оттянуть правду. И только когда рискнула сказать о своей любви, голос задрожал, выдал волнение: «Я доказала, я очень доказала свою любовь к вам».

И вдруг на мое почти заикающееся от искренности признание я слышу слова: «Какая любовь, опомнитесь, вы же не молоденькая…» и так далее. Каждое слово — это камень в лицо, плевок в сердце. Я слушаю и слышу первый раз по-настоящему правду, жестокую, но правду. Я застываю, каменею, смотрю в глаза, не молю, не плачу, а только впиваюсь в его покой, в его холод, сижу в некрасивой позе, забыта «Травиата», забыты капризы, смех, скрывающий стыд. Я очень простая, очень серьезная — такая, какая есть.

И его презрительный последний крик: «Это не любовь, это блажь!»