Любить и мечтать

Лилия Гриценко была для меня особенной актрисой, она заставляла думать о ней, пытаться понять, какая она. Мне казалось, что она религиозна, что даже способна уйти в монастырь, что очень далека от нашей действительности и что является проповедницей чистой любви. Я не была с ней знакома лично и, конечно, идеализировала ее.

Их отношения мужа и жены не были похожи на обычные отношения супружеских пар. Борис Иванович был абсолютно свободен во всем, иногда она после окончания его репетиции ждала мужа по два-три часа, терпеливо сидя молча, пока он, окруженный влюбленными в него артистами, балагурил с ними и смешил остроумными замечаниями. Он никогда себя не торопил и вообще не замечал ожидающую его близкую ему женщину.

Жили они на Трифоновке в общежитии, а потом получили квартиру на Васильевской улице. И теперь каждый раз, проезжая мимо этого дома, я смотрю на окна квартиры, в которой они жили, и вспоминаю ту ночь, когда вышла премьера спектакля «Власть тьмы» в Малом театре, на котором, как помнит читатель, я не была. Никогда не забуду, как я смотрела на их освещенные окна, не знаю, был ли кто-нибудь дома, но свет горел… Мне было очень тяжело, в душе я прощалась со своей любовью. Я не могла себе представить свою жизнь вот так, возле дома, не смея напоминать о себе, и ждать, когда меня позовут, и прощать эти страшные минуты одиночества и ненужности.

Прошли годы, Лилия Гриценко разошлась с Борисом Ивановичем и ушла к очень красивому молодому артисту Шворину. Она поступила в Театр им. Пушкина, где продолжала играть, но уже не было у нее звездных ролей, о ней почти все забыли, а потом ее оставил Шворин, и, как рассказывали, она стала пить и умерла в своей квартире: ее нашли спустя два дня после смерти. Эти слухи дошли до меня по прошествии многих лет. Если позволить себе думать обо всем этом, то становится очень тяжело и страшно. Но я сознательно, выйдя замуж, не хотела ничего знать о Равенских и о его жене, не хотела ворошить прошлое. Мне надо было начинать новую, другую жизнь.

В трудные минуты печали хочется пойти в театр, испытать потрясение, глубокие чувства, как-то примирить себя с действительностью.

Я из тех актрис, кто все-таки ходит в театр и смотрит работы других актеров. Чаще же артисты бывают на чужих спектаклях лишь в тех случаях, когда вокруг постановок возникают разговоры, споры, острота мнений. Я обычно хожу, когда меня кто-то интересует — или актер, или режиссер, или автор пьесы. Но в последнее время, несмотря на огромный выбор, все труднее становится захотеть что-то посмотреть. Некого любить на сцене, некому верить, много агрессии в утверждении своего виденья, слишком все волевые, сильные, а я хочу сама стараться понять, почувствовать.

Однажды увидела на афише МХАТа им. Горького название спектакля, поставленного еще лет 15 назад Виктюком по пьесе Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского», и захотелось увидеть великую актрису, такую теперь одинокую, не вливающуюся в театральную Москву, абсолютно отдельную, часто осуждаемую за свой характер, за репертуарную линию возглавляемого ею театра, не по ее вине распавшегося МХАТа. Купила билеты вместе с моими юными друзьями, которые не видели Доронину в ее лучших ролях у Товстоногова, но помнят ее по фильмам. Купили цветы. Почувствовала себя снова той девочкой, которая идет в театр за чудом. Смешно — она, Доронина, младше меня, а я чувствую себя девчонкой-поклонницей и надеюсь, что задрожит мое сердце, как в детстве.

Пришли в последнюю минуту — доехать в Москве зимой стало очень трудно. В театре почти аншлаг, спектакль идет редко. Зрители явно пришли на любимую актрису, народ интеллигентный, в большинстве достаточно взрослый, некоторые с цветами. Открывается занавес… И — о чудо! Огромная глубина сцены, и от авансцены вглубь с одной стороны — фасад старого, истинного МХАТа, с другой стороны — закрытый занавес сцены со знаменитой чайкой. Зазвучала музыка — прощальный марш уходящего полка из тех «Трех сестер», поставленных Немировичем-Данченко, которых я видела не один раз вместе с моей подругой Катей Розовской, — мы тогда, сидя на галерке, плакали, а потом, счастливые, шли домой к своим Чистым прудам и молчали, очарованные и притихшие. Когда я услышала эту музыку, увидела на сцене старый МХАТ, сердце мое задрожало, я отдалась спектаклю…

В глубине сцены появилась фигура старой женщины в непонятной одежде, в нелепой шляпке, с седыми прядями волос, обрамляющими женственное немолодое лицо. На ногах старые некрасивые туфли. Тихо и ласково произнося странный текст, она словно магнитом притягивает к себе. Да, это она — Доронина! Как хорошо, что она так неузнаваема. Ведь она такая сильная, царственная, властная, а здесь, играя роль, говорит так робко, еле слышно, будто боится собою раздражить. Это очень верно: ее героиня стара, никому не нужна. Значит, надо никого не раздражать, быть незаметной; но в то же время она не может врать, и поэтому она — индивидуальность, ее хочется разгадать, понять.