Любить и верить

И за год построили — пятистенку, с верандой, двором, сараями, баней. Денег у Толика хватало, и отец помогал, все делали толком. Поставили хату на другой стороне речки, напротив всей деревни, на том месте, где когда-то жил помещик. Место это неприметное, заросшее остатками парка, с хорошей черной землей под гряды, укрытое от ветров, на самом берегу речки, свой колодец — место это казалось незавидным, далековатым. Но Толик с отцом вместо кругового обхода сделали мосток, кладку напрямик, через речку, проложили дорожку через огороды, по меже — и магазин, и остановка автобуса — все в двух минутах.

Поставили два сарая, огородили большущий, но удобный двор. Рядом с хатой — поветь для дров, рядом баня с крытым переходиком к самому крыльцу.

Все было толково и хорошо. Нужна была жена. Но Толик был тихий, застенчивый, невысокий. Девки смеялись и над застенчивостью, и над малым ростом. А главное, сам он не мог к ним подступиться. Раза два намечалось вроде бы что-то, да хорошая девка сейчас тоже не засидится — находились хлопцы побыстрее. Тянулось так с год, а скоро в армию, на кого бросить все это — и дом и хозяйство (хозяйство Толик завел большое: корова с телкой, поросята, речка рядом — там и гуси, утки. Куры, даже индейки. Огород с клубникой, сад, даже два улья пчел успел поставить). К такому хозяйству жену можно брать, — если только толковую, — и с двумя детьми. А Таню знали хорошо, и отец был не против. Так вошла Таня в этот дом.

Была она работящая, работать умела, любила, навела порядок, справлялась со всем, но день ото дня чувствовала, что не уживется здесь. Все ее беспричинно раздражало, злило. Когда шла сюда, хотя и знала, что такое Толик, — но все равно каким-то женским чувством настораживалась, готова была защитить и себя, и своих детей от упрека, обиды, насмешки. А Толику и в голову не шло, словно и не знал, что Таня жила до него с другим, что дети — не его. Не попрекал ни словом, ни намеком каким-нибудь, будто ничего у Тани и не было. А это злило, злило больше всего — ведь было, было такое, что осталось навсегда, такое, чего тебе, может, не удастся и узнать за свою жизнь, самое лучшее, самое дорогое, самое настоящее!

А детей Толик даже любил, они даже ему нравились. Присядет с ними когда вечером, книжку какую читают, или они рисуют, а он смотрит, спрашивает что-нибудь, смеется вместе с ними. И это злило. Не его дети!

Таня молчала, сдерживалась, но зло накапливалось, и злить начинало все — злила добротность, толковость, злила даже удобность.

Злила печь — небольшая, с множеством духовок, плиток, грела она хорошо, дров уходило совсем мало. Дым в печи растекался на четыре стороны и уходил куда-то по углам, а дымоход проходил по нескольким комнатам, и поэтому везде было тепло. За печником Толик ездил далеко, чуть ли не на Полесье, и заплатил почти тысячу, но лишнего все равно не дал (хотя и не поскупился).

Слова его: «За хорошую вещь сколько надо — столько и отдам» — тоже злили. Хотелось обвинить его в какой-то обдуманной, словно рассчитанной, жадности, но и жадным он не был, — злило и это.

Злил хороший хозяйский — все к месту — двор. Даже что от бани крытый переходик до крыльца, и не нужно бежать мокрой по холоду — и это злило.

Свекра, приходившего иногда помочь что сыну, свекра, не попрекнувшего ни разу ее, пришедшую от другого с двумя детьми на все готовое, косо ни разу не глянувшего, всегда заботливо здоровавшегося — ну, как вы, мол, тут, — свекра этого уже через несколько месяцев не могла переносить.

Чем дальше — тем больше не могла переносить и Толика, его послушания перед отцом, его спокойствия, ну ничего у человека своего, ничего живого. Такой, словно траву жуешь. Хотя было что-то и у Толика. Он любил лошадей. Дико, словно в каком-то беспамятстве, увидев лошадь под седлом, мог оттолкнуть человека, ее державшего, вскочить и проскакать. А заметив у магазина плохо запряженную, обязательно перепрягал. Говорили, что у них в роду когда-то давно был цыган. Может, и правда — Толик даже хотел после школы идти конюхом в колхоз и потом только по совету отца пошел на шофера.

Но и это чувство злило Таню, потому что вспыхивало оно случайно, дико и бессознательно, когда он видел лошадь. А так, казалось, ничего нет для него в этом мире — ни лошади, ничего, только не торопясь много и споро работать, спать, есть, и чтобы все было в достатке, неторопливо улажено и хорошо. Скорее бы он с глаз…

Толик ушел в армию поздно осенью. Это словно вывело из оцепенения. Андрей пришел на второй день. Пришел, ничего не сказал, Таня стала собирать вещи — быстренько сбегала, отдала ничего не понявшему свекру ключи, и кончилась эта мука тяжелого, непонятного самим мучения.

Толик вернулся через два года, — ему писали, но он словно не верил, как так могло быть. Приехал — боль и обида, хотелось пойти на Горку, сказать все в лицо. Но нужно было определяться на работу, вернулся он в самое заработочное время — летом, да и опять же — дом привести в порядок, хозяйство (хозяйство его отец сохранил).