Любить и верить

Как-то он мельком, сам не зная, осветил мне жизнь каким-то необычным светом. И всего в моей жизни было — и хорошего, и плохого, и тяжелого очень много, — а свет этот берегу… Куда он потом пропал — может, в войну погиб, а если нет, то все равно умер уже наверное, а свет все теплится… Случится что-нибудь хорошее — и вспомнится…

ФАМИЛИЯ

Раньше Костюков было много. И все одной крови, одной породы: невысокие, мелкой кости, хлипкие, с головой чуть большей, чем надо, нос крючком.

Давно, говорят, еще за памятью, была такая деревня — Костюки, оттуда и велась эта тщедушная порода. Теперь нет той деревни, Костюки расселились, живут кто родней — по пять-шесть дворов, кто, забыв родство, просто вместе, однофамильцами. Девки у них почти не родятся, фамилия не пропадает, порода не стирается.

За многие века разные были, жили, помирали Костюки. И побогаче, и победнее, и батрачили, и сами нанимали, горькие пьянчужки и жадные до денег, скуповатые, всякие — хитрые и жестокие, нелюдимы, забияки, трусоватые, глупые — и хозяйственные, толковые.

Всякие были, но все одной породы. И, кроме тщедушного облика, было во всех еще что-то неуловимо общее — словно все себе на уме, мы, мол, мелкота, а живем, хлеб жуем, наше дело маленькое. И когда хотели сказать про что-нибудь мелкое, но занозистое, как еловый сучок, говорили: «Костюк!»

Когда рождался новый Костюк, те, кто поближе, приходили, смотрели и довольные расходились. Роду их, казалось, конца не будет.

Митька Костюк был как все Костюки. Даже жена его была из каких-то дальних Костюков. Лет пять они жили без детей — просто бог не дал. А потом родилась двойня, двое близнят, крепких, ладных, широкой кости, ни в мать, ни в отца. Выросли — ну совсем не костючьей породы. Классе в пятом ростом выше отца, лица грубые, большие, силы за четверых. Митька говорил с удивлением: «И откуда такая сила может быть — сена копну на вилы — и волочет!»

Простоватые, прямые, открытые, здоровые. Похожие очень, но различали их легко. У Мишки лицо казалось немного свирепее, хотя оба были даже добродушными от сознания и уверенности своей силы.

Кончили школу — мощные, широкогрудые, в одинаковых куртках, штанах, заправленных в блестящие, огромного размера резиновые сапоги.

Вернулись из армии — Мишка женился. Васька помогал ему строить хату. Ездили в лес, рубили что сами, что платили плотникам. Васька женился сразу, как построился Мишка, — Ваське дали квартиру в кирпичном колхозном доме. На втором этаже, сараи далековато. В баню ходили к Мишке.

Работали в колхозе: Васька шофером, хорошо зарабатывал в уборочную. Мишка на тракторе, зимой на бульдозере. Как и все, держали хозяйство, сеяли картошку. Жили открыто, просто, выпивали иногда с мужиками, но за водкой не гнались, в семьях жили хорошо.

Жен братья взяли крупных, здоровых баб, по себе. Дети пошли все крепкие, здоровые хлопцы. Повырастали, поженились, нарожали таких, как сами, — здоровых, простых, грубоватых Костюков.

А костючье племя, мелкота эта вся, заселявшая округу, стало вырождаться. Пошли у них девки, а то и вовсе бездетные. Одним словом, пресеклась порода, стерлась фамилия. А фамилия Костюк, что от Васьки и Мишки, — это совсем другая фамилия. Потому что теперь, когда говорили «Костюк», то представлялось не мелкое и занозистое, а наоборот, что-то крепкое, крупное, ширококостное. И старики, на чьей памяти произошла эта перемена, не раз говорили, сидя летом на завалинке: «И скажи ты, это надо, такое диво — так переродиться!»

ЖАВОРОНОК

— Сколько этой жизни нам отпущено, сколько посмотреть на свет этими глазами, а одному жить — камень и тот один жить не хочет. — Хозяйка говорила все это по привычке, наливая молоко. Полная, добрая женщина, с полными, словно немного опухшими, всегда чистыми руками.

Сергей Сергеевич поставил банку в сумочку и пошел домой. Ему нравилась утренняя прогулка. Раньше он брал молоко вечером, и уютный, свободный от хлопот и суеты вечер перебивался необходимостью идти на другой конец села. К тому же последнее время сладкая дрема часто удерживала его по утрам в постели, и небольшая уступка бесцельной лени портила потом подсознательно ощущение радости целого дня, а теперь, пройдясь по приятному, раннему холодку, он чувствовал запас времени и на сегодняшний день, и на многие дни вперед, и это создавало ощущение спокойной уверенности в наслаждении жизнью. Каждый день обретал четкую верхнюю границу, от которой шли часы и минуты, а вечер незаметно и расплывчато переходил в сон.