Любит? не любит? Я руки ломаю

Уважаемые
                   товарищи потомки!
Роясь
          в сегодняшнем
                                   окаменевшем г……
наших дней изучая потемки,
вы,
      возможно,
                       спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                                  ваш ученый,
кроя эрудицией
                          вопросов рой,
что жил-де такой
                            певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
                   снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
                 и о себе.
Я, ассенизатор
                        и водовоз,
революцией
                    мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
                        из барских садоводств
поэзии —
                 бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
           дачка,
                      водь
                               и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
                    набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
                           чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
                    где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
                               да сифилис.
И мне
          агитпроп
                          в зубах навяз,
и мне бы
               строчить
                               романсы на вас —
доходней оно
                      и прелестней.
Но я
        себя
                смирял,
                             становясь
на горло
              собственной песне.
Слушайте,
                 товарищи потомки,
агитатора,
                  горлана-главаря.
Заглуша
              поэзии потоки,
я шагну
             через лирические томики,
как живой
                 с живыми говоря.
Я к вам приду
                       в коммунистическое далеко
не так,
            как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
                            через хребты веков
и через головы
                        поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
                            но он дойдет не так,—
не как стрела
                      в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                         к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
                трудом
                             громаду лет прорвет
и явится
               весомо,
                            грубо,
                                      зримо,
как в наши дни
                          вошел водопровод,
сработанный
                      еще рабами Рима.
В курганах книг,
                            похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
      с уважением
                           ощупывайте их,
как старое,
                   но грозное оружие.
Я
    ухо
          словом
                      не привык ласкать;
ушку девическому
                              в завиточках волоска
с полупохабщины
                             не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                               моих страниц войска,
я прохожу
                 по строчечному фронту.
Стихи стоят
                     свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                                и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
                          к жерлу прижав жерло
нацеленных
                    зияющих заглавий.
Оружия
             любимейшего
                                   род,
готовая
             рвануться в гике,
застыла
              кавалерия острот,
поднявши рифм
                           отточенные пики.
И все
          поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
                                            пролетали,
до самого
                 последнего листка
я отдаю тебе,
                      планеты пролетарий.
Рабочего
               громады класса враг —
он враг и мой,
                        отъявленный и давний.
Велели нам
                   идти
                            под красный флаг
года труда
                 и дни недоеданий.
Мы открывали
                        Маркса
                                     каждый том,
как в доме
                  собственном
                                       мы открываем ставни,
но и без чтения
                          мы разбирались в том,
в каком идти,
                       в каком сражаться стане.
Мы
       диалектику
                          учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
                           она врывалась в стих,
когда
          под пулями
                             от нас буржуи бегали,
как мы
            когда-то
                          бегали от них.
Пускай
            за гениями
                              безутешною вдовой
плетется слава
                        в похоронном марше —
умри, мой стих,
                          умри, как рядовой,
как безымянные
                           на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
                         на бронзы многопудье,
мне наплевать
                        на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
                                 ведь мы свои же люди,—
пускай нам
                    общим памятником будет
построенный
                      в боях
                                  социализм.
Потомки,
                словарей проверьте поплавки:
из Леты
              выплывут
                               остатки слов таких,
как «проституция»,
                               «туберкулез»,
                                                    «блокада».
Для вас,
              которые
                            здоровы и ловки,
поэт
         вылизывал
                           чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
                           я становлюсь подобием
чудовищ
               ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
                           давай
                                      быстрей протопаем,
протопаем
                  по пятилетке
                                        дней остаток.
Мне
       и рубля
                   не накопили строчки,
краснодеревщики
                             не слали мебель на дом.
И кроме
              свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                             мне ничего не надо.
Явившись
                 в Це Ка Ка
                                   идущих
                                                 светлых лет,
над бандой
                   поэтических
                                        рвачей и выжиг
я подыму,
                 как большевистский партбилет,
все сто томов
                      моих
                               партийных книжек.