Любить птичку-ткачика:

Разумеется, Мила не станет смотреть его фильмы и слушать музыку. Она не за тем сюда пришла. И никакие чайные добавки ей не нужны. Может быть, сказать ему об этом? А что? Вот возьмет и скажет!

Мила встала с дивана и решительным шагом отправилась на кухню. Она застала там Цебоева с красивым китайским чайником в руках.

– Владимир Юрьевич, не надо чаю, – хриплым голосом сказала она.

– Почему? – искренне удивился он.

– Давайте перейдем к делу.

– То есть к сделке, – усмехнулся он.

– Можно и так сказать, – согласилась Мила. – Как я понимаю, ложе… у вас там… – Она показала рукой на закрытую дверь.

Цебоев кивнул, так и продолжая сжимать в руках ярко-красный чайник, расписанный синими с золотом драконами.

– Тогда я, пожалуй, пойду… это… разденусь… Или вы предпочитаете сами раздевать женщину?

– Как хотите, – отозвался он, поставил чайник на стол, и Мила увидела, как по его пухлой щеке опять разлилась краска.

– Хочу сама, – сказала она, открыла дверь и вошла в комнату.

Она действительно оказалась спальней, поскольку главной мебелью в ней была широкая кровать, неожиданно для Милы застеленная темно-синим бельем. Ей это понравилось, потому что было как-то очень по-мужски.

Окна были задернуты шторами, тоже синими, почти того же тона, что и белье, и пропускали мало света. Комната была погружена в легкий прохладный полумрак. Мила порадовалась, что не увидела ничего нарочито сексуального и эротического. Не было даже зеркала. Мужчины редко в него смотрятся… Хотя… хозяин этой синей спальни, кажется, говорил, что смотрит на себя регулярно… и видит там… Нет, не стоит зацикливаться на неприятном.

Хорошо, что летом не приходится надевать на себя много одежды. Мила сбросила на стул, одиноко стоящий у стены, платье и с осторожностью, будто вступая в холодную воду, забралась под одеяло в чуть скользком шелковистом пододеяльнике. Потом поразмыслила немного и сама сняла белье, поскольку при его отсутствии на теле увертюра будет намного короче. После этих приготовлений она тяжко вздохнула, крикнула, что есть мочи:

– Я готова! – и закрылась с головой одеялом. Ей не хотелось смотреть на того, кто войдет в эту спальню. Она ни на что не будет смотреть. Она сразу закроет глаза и не будет их открывать до самого конца, хоть он что…

Через некоторое время, которое, разумеется, показалось Миле вечностью, скрипнула дверь, что означало: вошел тот, кто сейчас начнет ее насиловать. Она почувствовала, как напряглись все мышца ее тела и непроизвольно сжались кулаки. Мила попробовала их разжать, но они не разжимались, как не разжимались, когда она бывала на приемах у зубного врача или гинеколога. Точно! Вот он, выход! Она будет считать, что находится на приеме у гинеколога: «расставьте ноги… согните их в коленях, пятками обопритесь о стойки… расслабьтесь… вам не будет больно…»

Все правильно… Перед гинекологами дамы не лежат под одеялами. И ее «гинеколог» откинул одеяло. Мила почувствовала, что тут же вся покрылась мурашками то ли от холода, то ли от стыда, а может, и от страха. Собственно, чего бояться? Или она не женщина? «Больно вам не будет…» Конечно же, ей не будет больно. С чего бы? Она не юная пташка, у которой все впервые…

Мила резко дернулась, когда почувствовала на своей шее легкий поцелуй. Не липкий и слюнявый, которого она ожидала, а чуть шершавый и прохладный, как касание шелкового постельного белья. Потом еще один. Поцелуи слетали на кожу ее шеи и груди. Цебоев не касался Милы руками, и это было неожиданно приятно. Только прикосновение губ, сухое, нежное, не жалящее, а благоговейное. Так бы целовать прекрасную мраморную статую. И она лежала замершей статуей, а поцелуи продолжали слетаться на ее тело, будто бабочки. Им, этим бабочкам, не сиделось на месте, и они перелетали с шеи на грудь, с груди на живот. Одна, самая крупная, слегка царапнула своими цепкими лапками сосок, и Мила подалась вслед за ней. Не улетай, бабочка… И она не улетела. Она перелетела на другой, а потом ниже… ниже… еще ниже… «Больно вам не будет…» Еще бы! Разве бабочки могут сделать больно? Впрочем, это уже не бабочки… По ее телу скользят побеги какого-то удивительного растения, возможно, мягкого плюща со щекочущими усиками. Эти усики могут проскользнуть куда угодно, и уже проскальзывают… А это что? Это уже человеческие руки, ладони, пальцы… Надо же… Миле хочется, чтобы этим рукам было доступно все… А ее, Милины, руки сами собой раскинулись в стороны… ноги в стороны… И вся она, как пятилучевая звезда, разгорелась, но не холодным небесным светом, а жарким искрящимся пламенем.

Мила и сама не поняла, когда ее руки успели сомкнуться на спине мужчины, когда она подставила ему свои воспалившиеся губы. Она вся перелилась в поцелуй. Её, как оказалось, доселе дремавшая чувственность, накатила горячей волной, которая сметает все страхи, условности, недоговоренности. Мила с неохотой оторвала свои губы от мужских, потому что ей уже хотелось большего. Ей нужен был весь он. Они должны были стать с ним одним существом, и стали им…

А потом опять поцелуи, как бабочки, а после:

– Я люблю тебя, Людочка…