Любить

Мы вышли через стеклянные раздвижные двери, автоматически открывшиеся при нашем приближении, и оказались на пустом крыльце, где ночь обдала нас прохладой. Метрах в десяти стояло такси, мы оглянулись по сторонам, рассчитывая в душе, что такси подъедет к нам, но оно не тронулось с места (по той простой причине, что водитель спал, мы поняли это через несколько секунд, разглядев в темноте вытянувшуюся на откинутом назад сиденье фигуру). Быстрым шагом мы спустились по дорожке за территорию отеля, перебежали, взявшись за руки, улицу, переступили через низенький парапет на другой стороне, где нам пришлось, царапая щиколотки, продираться сквозь карликовую рощу. На бегу я втиснулся в слишком маленькое для меня пальто и обнял Мари за плечи, чтобы ей было теплей (рукав пальто задрался у меня чуть ли не до локтя и давил под мышкой). Мари прижалась ко мне, склонив голову мне на грудь, из нас получилось одно двуглавое тело. Мы рысцой спустились по ступенькам металлической лестницы, которую сравню со шлюзом, ибо она разделяла два уровня городской застройки, и оказались на пустынном призрачном проспекте, освещенном строем фонарей, прочерчивающих точками белую линию в ночи. Не доходя до светящегося белыми и золотыми огнями отеля «Кэйо Плаза», мы свернули в темную улочку, отдаляясь понемногу от Синдзюку с его высотными отелями и офисными зданиями, и попали в менее фешенебельный квартал, где работали магазины и ресторанчики, горели фонари, угадывались в темноте внутренние дворики, красовались иероглифы на вывесках, купались в бело-розовом неоне бордели и стриптиз-бары. Перед входом в один из них стояла группка — рыжая дылда с бледными губами в необъятном розовом непромокаемом плаще и мини-юбке и два тощих шушукающихся господина в тройках, а чуть в стороне, возле урны, о чем-то задумался старый, тощий и лысый человек-реклама с пачкой брошюр в руках. Чем дальше мы углублялись в этот квартал, тем он становился оживленней: бары, неон, медленно ползущие вдоль пустынных тротуаров автомобили, запахи супа и тако-яки,[6] секс-шопы, подвальчики, перед которыми несли вахту зазывалы и вышибалы, приземистые, в двубортных пиджаках или толстые, с косами, как на гравюрах, в раздутых черных пуховых куртках. Наш внешний вид не привлекал внимания, наша экстравагантность растворялась в ночи и в экстравагантности антуража, свое коллекционное платье за двадцать тысяч долларов, совсем безыскусное, будто нарисованное двумя карандашными штрихами — обнаженная спина, темный шелковый фюзеляж, сборки пропеллером на животе, — Мари носила с поразительной простотой; на носу у нее были черные очки, на ногах розовые гостиничные шлепанцы, я же шел втиснутый в кожаное пальто в четыре раза меньшее нужного мне размера, с рукавами по локоть, в пластиковых тапочках на босу ногу, мокрых, побуревших и скособоченных. На улице холодало, температура чуть выше нуля, пальцы у нас окоченели, изо рта валил пар, я ощущал, как Мари дрожит всем телом, кожа на голых до плеч руках покрылась мурашками. Мне голодно, сказала она. Голодно или холодно? — переспросил я. Голодно, повторила она, голодно и холодно (и добавила: пошли поедим).

Красноватый свет, создававший впечатление тепла и уюта, заманил нас в один из ресторанчиков, где подавали суп в любое время суток; мы вошли в крохотный, битком набитый и не больно-то опрятный зал с большими деревянными столами, где почти все места были заняты. Вдоль стойки бара — грубые табуреты в ряд, на них спиной к нам — четыре согбенные фигуры, перед каждым — миска, в руках палочки, все четверо шумно чавкали, поглощая лапшу, удоны или рамены, уж не знаю, не спросил как-то, что они там едят (а вот Мари заинтересовалась и, простодушно указав на их миски, пожелала то же самое). В углублении, отгороженном занавеской, стряпала старуха, она что-то обжаривала в котелке с выпуклым днищем, сосредоточенно, точными скупыми движениями встряхивала котелок и резко опрокидывала в кипящее варево, бурлившее в кастрюлях на газовой плите, распространяя по залу крепкий запах сои и подрумяненной свинины. Подошедшему к нам старику в сандалиях на деревянной подошве, услужливому, молчаливому и равнодушному, мы заказали суп, который я выбрал наугад, ткнув пальцем в самые аппетитные из иероглифов. Старик расстелил перед нами махонькую белую тепловатую на ощупь салфетку в мятом целлофане, налил каждому по стакану воды из графина и удалился. Мари сняла и положила на стол темные очки и смотрела на меня красными от бессонницы, потускневшими и усталыми глазами, похожими на догорающие на исходе ночи звезды, она мило улыбалась и выглядела здесь, в этой забегаловке, куда более счастливой, нежели в золоте и роскоши всех дворцов на свете, мишурная пышность которых была лишь слабым отблеском ее, Мари, сияния.