Любить

Я сел в такси и, говоря в нос (возможно, это наконец придало моей речи японский акцент), назвал водителю не адрес Бернара, а ближайшую к его дому станцию метро. Такси высадило меня в указанном месте, и я остался стоять на тротуаре с дорожной сумкой в руке. Было темно, накрапывал дождик. Станция имела несколько выходов, а Бернар не уточнил, у какого из них мы встречаемся, но я смутно помнил этот квартал, поскольку уже бывал здесь несколькими годами раньше, и предчувствовал, что Бернар появится в улочке, видневшейся справа от бело-голубого фонаря у выхода из метро. И он возник как бы в продолжение моей мысли на углу под зонтиком, осмотрелся степенно, обвел глазами окрестность. Увидев меня, перешел разделявшую нас улицу и поздоровался тихим ровным голосом. По пути к дому он предложил зайти в магазин купить что-нибудь на ужин. Пока он выбирал отбивные в отделе замороженных продуктов в полуподвальном этаже, мы перекинулись несколькими словами (все-таки не виделись три года), он спросил, что я буду пить, и добавил тихо? с отбивными, пожалуй, красное. Да, пожалуй, сказал я. Пожалуй. Он взял бутылку красного бордо «Медок», и стал дальше наполнять корзину всяческими товарами, в том числе и на завтрашний завтрак кофе, — нарезанный грубый хлеб, апельсиновый джем. Я высказал одно-единственное пожелание — купить грибы, во множестве представленные на лотках в вакуумной упаковке, букеты крохотных шляпок и крупных раскидистых, похожих на лисички. Захотелось вдруг грибов. Вот.

Бернар жил в традиционном деревянном двухэтажном японском доме. Миновав внешний дворик, где, прислоненный к стене в тени зеленого бордюра, скучал велосипед, вы попадали в просторную кухню с бетонированным полом, соединенную с главной комнатой. Мы разулись и, не снимая пальто, поднялись на две ступеньки, пригнув голову, чтобы вписаться в проем раздвижной перегородки, отделяющей кухню от гостиной, и, не разогнувшись до конца, пошли в носках по татами. Бернар показал мне мою комнату, большую и совершенно пустую, я поставил сумку у стены, и мы вернулись в кухню выпить аперитив, обуваясь и разуваясь всякий раз при проходе символического пограничного поста между кухней и гостиной. Зимой в кухне стоял ледяной холод, ветер гулял в ней во все стороны, и прогреть ее было невозможно; я сел на приставленный к углу стола раскладной стул, по-прежнему не снимая пальто, поднес ладони к теплу, шедшему от красноватой решетки обогревателя, работавшего от газового баллончика, Бернар зажег его, когда мы пришли. Он налил себе пастис, а мне растворил эффералган, закусывали мы фисташками и устрицами, которые Бернар из прозрачной пластиковой упаковки вывалил все разом в красную с черным обливную миску. Неловко манипулируя скользкими палочками, я отлавливал спрессовавшиеся на дне миски клейкие, серые, с нефритовым и перламутровым отливом податливые устрицы без раковин и отправлял их в рот, свежие, йодистые, великолепные на вкус. Периодически я откладывал палочки и запивал морской деликатес глоточком эффералгана. Стоя ко мне спиной, Бернар, одетый в свитер на молнии, готовил отбивные на старой газовой плите, помещавшейся рядом с раковиной, над которой висела полочка с туалетными принадлежностями — зубными щетками, лосьонами, аэрозолями, пеной для бритья. Перевернув отбивные и оставив грибы томиться на медленном огне, Бернар достал приборы, принес тарелки и хлеб, я помогал ему расставить все это на столе, передвинул початую пластиковую бутылку чая улунг,[15] переместил пачку старых газет на ступеньки возле себя. Мы сели ужинать. Бернар поставил на стол сковородку и две мисочки с грибами, разложил по тарелкам отбивные, подцепляя их зубчиком вилки (мне — одну, у меня не было аппетита). Открыл бутылку «Медока», налил — как отмерил — каждому по полстакана и спросил характерным своим шепотком, ощутил ли я утреннее землетрясение; ведь в Токио, говорят, тряхануло как следует, добавил он, ставя бутылку на стол. Я не ответил. Перестал есть, отложил вилку. Мне было нехорошо. Упоминание о землетрясении неожиданно всколыхнуло во мне бурю беспорядочных эмоций, и, хотя вопрос Бернара не содержал ни малейшей бестактности — и вообще ничего личного, собственно, и вопросом-то это не назовешь, — я почувствовал, что в глазах у меня помутнело, извинился, встал и вышел в сад подышать воздухом.