Любить

Место нашлось только в вагоне для курящих, где мне через несколько минут сделалось дурно, меня мутило, я вспотел и ощущал себя грязным и тошнотворным. Поднявшись, я отправился в туалет, заперся и не успел еще склониться над унитазом, как грудь моя напряглась и я почувствовал острый рвотный позыв. Думал, вывернет наизнанку, но из моего горла не вышло ничего, кроме тоненькой струйки слюны, которую я поймал языком. Ноги мои ослабли, я тяжело опустился на пол, путаясь в полах длинного черно-серого пальто, и остался сидеть в полуобморочном состоянии, с потным лбом, устремив в пустоту глаза, в уголках которых непроизвольно выступили слезы. Я хотел, чтобы меня стошнило, но ничего не получалось, в конце концов я засунул палец в горло, чтобы вызвать рвоту, и медленно, болезненно, с усилием выдавил из себя несколько капель желчи. Внутри у меня все болело, казалось, я умираю; прикасаясь к холодному металлическому краю унитаза, я реально, физически ощущал близость смерти, я чувствовал, как силы покидают меня, но если тело мое сдавало и готово уже было рухнуть на пол к подножию унитазной чаши, то дух не считался с плотской немочью, и я, подобно оркестру, невозмутимо продолжающему играть на тонущем корабле, мысленно запел, тихо-тихо, медленно, неритмично, бессмысленно повторяя душераздирающим внутренним шепотом одну и ту же фразу старой битловской песни: «All you need is love — love — love is all you need»,[20] а вот дальше продвинуться не мог, так как ощущал новый спазм в горле и извергал наружу несколько капель чего-то очень кислого. Однако я не отступал и, стоя в туалете на коленях, упорно продолжал петь, торжествуя душой. В беззвучно несущемся к Токио со скоростью триста километров в час поезде мои слипающиеся, едва шевелящиеся губы приоткрывались, и я бормотал над унитазом, жалобно и победно: «All you need is love — love — love is all you need».

В Токио я прибыл поздно вечером, что-то около половины десятого. Вблизи вокзала Синкансэн замедлил ход, за окном поплыли освещенные тысячами огней гостиниц и мигающих в ночи рекламных щитов районы Симбаси и Гиндза. Сойдя с поезда, я бросился искать телефон. Нашел прямо на перроне, позвонил Мари в отель. Сквозь вокзальный гам трудно было что-либо разобрать, мимо проходили люди, громкоговорители на платформе громыхали объявлениями, я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на голосе Мари, когда она снимет трубку, но тщетно я прислушивался к далеким слабым гудкам: Мари не было в номере. Я медленно повесил трубку, спустился по лестнице, вышел в город. Побрел наугад по улицам Токио, потом поймал такси. Водитель подрулил к тротуару несколькими метрами дальше, и я увидел, как автоматически открылась дверца автомобиля. Я побежал, сел на заднее сиденье. Синагава, сказал я, «Контемпорари арт спейс» в Синагаве.

Таксист высадил меня у паркинга гостиницы рядом с музеем, дальше проезда не было. Стояла светлая ночь, в небе висел тонкий серпик луны, я пошел к главному входу в музей по спускавшейся к озеру аллее. Позвонил в ворота. Кругом было темно, в аллее ни огонька, никакой вывески на воротах, только светились во мраке два красных глазка камер наружного наблюдения, отбрасывающих тени на кронштейны. В переговорном устройстве раздалось потрескивание, затем послышался японский голос с помехами — похоже, что-то спрашивал. Я не ответил, только сделал шаг в темноте, выставив лицо в поле зрения одной из камер. Через несколько минут ворота тихонько приоткрылись, и в них возник молодой человек, придерживающий створку рукой. Не оставив ему времени для вопросов, сомнений и пререканий, я протиснулся в ворота, взял их штурмом и вступил на территорию музея, фигура моя в длинном черно-сером пальто выглядела внушительной, походка — волевой, я быстро и решительно двинулся по лужайке к зданию, слыша, как молодой человек щелкнул замком и поспешил за мной по дорожке, объясняя, что музей закрыт (it is closed, It is closed,[21] повторял он встревоженным голосом).