Любивший Мату Хари

Теперь она пыталась жить для самой себя: отвечала на заброшенную корреспонденцию, проводила долгие утра в постели, зачитываясь популярной беллетристикой. Днём по вторникам пользовалась услугами молодой массажистки. По пятницам консультировалась с астрологом. Она также — вопреки советам адвокатов — сделала попытку связаться со своей дочерью, написав более полудюжины писем Рудольфу Джону Мак-Леоду, пока не получила отрывисто-грубый и обескураживающий ответ.

Можно сказать, что в эту пору она стала как будто более зрелой. Какое-то время она работала с определённым энтузиазмом над несколькими танцами, сюжетно основанными на «Тысяче и одной ночи». Затем, сама не понимая почему, она забросила этот проект, отослав молодого пианиста в консерваторию, где прежде нашла его. В отсутствие другого проекта, чтобы заполнить вечера, она частенько гуляла по окрестностям, которые едва знала, — всегда одна, всегда избегая глаз мужчин. Порою она доходила даже до кошерных боен возле улицы Блан-Манто или до катакомб под Сен-Жаком. Потом опять наступали ночи, когда она просто бродила вокруг.

Её письмо к Грею пришло из подобной ночи, бессонной ночи наедине с тишиной, если не считать рокота примитивной уборной. Ранее она планировала провести тихий вечер с «Братьями Карамазовыми» или со сведенборговским «Явленным Апокалипсисом», но в конце концов оказалось, что ей просто отчаянно нужен друг.

Её письмо к Грею было написано от руки зелёными чернилами, на бумаге с неизменным выпуклым чёрным узором по краю. Тон был тоже лёгкий и неофициальный. Подпись обычная: «Вечно. М». Письмо было готово к утренней почте, но она захотела, чтобы его доставил посыльный... Два дня по крайней мере она провела, ожидая ответа, который так и не пришёл.

В действительности Грей ответил на письмо Маты Хари, более часа составляя короткое, но нежное послание на балконе, но он так и не отправил его; в течение двух безумных дней он оставался безвылазно дома, неистово работая пастелью до тех пор, пока почти не пе рестал думать о ней. «Компаньоном» у него был кот, а для утешения — бутылка джина, оставленная ещё с той ночи, когда он услышал о Шпанглере.

После этих двух дней он посетил выставку современных художников в одной из небольших галерей, потом прогуливался по Латинскому кварталу до тех пор, пока не нашёл подходящую девушку. Её звали Жюли Ридж, и она тоже в конечном счёте отражена на трёх или четырёх акварелях.

Конец одержимости Зелле наступил — или так казалось тогда — в середине декабря. По большей части Грей тоже жил замкнуто, вновь вернувшись к изолированному миру натюрмортов и ночных пейзажей. Он особенно интересовался очертаниями изморози на оконном стекле. Изводил часы, стараясь воспроизвести свет горящей свечи. Как-то даже провёл вечер с очень хорошеньким рыжеволосым ребёнком из Бувилля. Но он не спал с ней... Было поздно, когда он наконец вернулся, но Маргарета всё ещё терпеливо ждала его.

Он увидел её сначала через полуоткрытую дверь, дремлющую в жёлтом свете лампы. Её волосы, отбрасывая тень, упали ей на лицо. Руки казались очень маленькими и бледными. Несколько его самых последних гравюр сухой иглой были разбросаны у её ног. Кот спал у неё на коленях. Мгновение он и в самом деле колебался, думал, не ускользнуть ли прочь, найти экипаж и уехать. Но всё-таки он сел на оконный ящик для растений и вытащил ещё одну сигарету. После приблизительно минуты, ощущавшейся длиной в час, она открыла глаза.

   — Привет, Ники. Как дела?

   — Чего тебе надо, Маргарета?

Она улыбнулась:

   — Ничего особенного. — Затем, притронувшись к свисающей кошачьей лапе: — А его как зовут?

Грей сделал глубокий вздох:

   — Кот.

   — Как бродячего кота?

   — Наверное.

   — Ну, мне это не нравится. Я думаю, тебе следовало бы назвать его Сократом. Или, может быть, Джоном Филиппом.

Было холодно, поэтому он принёс ей бренди, для себя оставив джин. Пальто у неё было новым, но порванным у рукава, а туфли в таком состоянии, что было похоже, будто она исходила многие мили.

   — Мне нравятся твои работы, — наконец сказала она. — Особенно эти зимние сцены. Они напомнили мне — о, не знаю — о Рождестве.

Тогда как он всё время пытался нарисовать смерть.

   — Слушай, ты хочешь что-нибудь поесть?

Она пожала плечами:

   — А что у тебя есть?

Он отправился в ту часть комнаты, что служила ему кухней, и начал шарить по шкафам. И не нашёл ничего, кроме нескольких банок тушёнки, сыра и обкрошившегося печенья.

   — Я думаю, мы всегда можем отправиться в Баретту, — сказал он. — Или в какое-то иное место.

   — Почему ты не ответил на моё письмо, Ники? Две недели, а ты не ответил. Так почему?

Он опять сел, вытаскивая новую сигарету:

   — Я был занят.

   — И ещё поговорил с Чарли Данбаром, да?

Он посмотрел на дальнюю стену, куда свет от лампы отбрасывал их тени, и ему показалось, что её тень похожа на тень тоненького ребёнка, а его — на тень больной обезьяны. Он прикурил сигарету и увидел, что у него дрожит рука. Он хотел выпить, но не мог сразу отыскать чистый стакан.

Наконец спросил спокойно, насколько мог:

   — Кто такой Рудольф Шпанглер?

Она усмехнулась: