Любивший Мату Хари

   — Французы?

   — Я думаю, более вероятно, что англичане.

   — Тогда это политическое дело, да?

   — Да, ты можешь считать, политическое.

   — Что ж, мне это не нравится. Не нравится.

Он опять подошёл к ней, но только чтобы взять её за руку, откинуть выбившийся локон от её глаз. А она подумала: я считаю это своей слабостью, как бы болезнью, и ничего никогда не изменит этого...

   — Маргарета, я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно. — Как будто его голос всегда не гипнотизировал её. — Они ничего не сделают с тобой, ничего не сделают с нами. Они просто играют в детские игры. Ты понимаешь? Они просто действуют, исходя из своих фантазий.

Словно дети не играют в убийства, словно фантазии не требуют осуществления.

После полуночи он вывел её вновь на улицы — сонные улицы, наполненные запахом вспучившейся краски и перекрученного железа. Она не видела мужчин, наблюдавших из дверных проёмов и окон.

Отчёт Данбара с его зловещими разделами не содержал никаких слов об искренней любви, о его привязанности или её нуждах. Данбар, кроме всего прочего, не то что сообщить, но и не смог бы перенести этого.

Шпанглер подождал ещё неделю, затем предложил ей вернуться с ним в Берлин, сказав так, словно эта идея только что пришла ему в голову: «Поживи со мной в Германии, по крайней мере до лета».

Было уже поздно. Его руки обвились вокруг её обнажённой талии. Его голова покоилась у неё на животе. С первой совместной ночи их связь казалась ей сном... приключением, оторванным от основного потока реальной жизни.

Она пробежала пальцем по его боку:

   — О Боже, что мне делать в Берлине?

   — Танцевать. Ты можешь танцевать в Винтер-Гартене!

   — Они никогда не наймут меня.

   — Разумеется, наймут.

Она выскользнула из его объятий и потянулась к пеньюару:

   — Но я никого не знаю в Берлине.

Он улыбнулся:

   — Ну и что с того? Узнаешь.

   — У меня обязательства в Париже.

   — Отложи их.

Она пересекла комнату, приближаясь к продолговатому зеркалу. Ранее она оставила слабый кровоподтёк на его плече. Сейчас она заметила частички кожи у себя под ногтями.

   — Где я буду жить?

   — Где захочешь.

   — Возможно, на Фридрихштрассе... — Она взяла щётку для волос и опустилась в кресло. Он тоже наградил её набольшими синяками. — Когда мы поедем?

   — Завтра, может быть, послезавтра.

   — Поездом?

   — Морем.

   — Что, если ты не сможешь добыть мне ангажемент в Винтер-Гартене.

   — Тогда ты будешь танцевать в «Метрополе». — Он вылез из постели и подошёл к ней, положил руки ей на плечи. — Маргарета, я хочу, чтобы ты была со мной.

Она отложила щётку, поставила локти на журнальный столик. Его отражение в зеркале казалось более пленительным, чем её собственное.

   — Мне нужно будет послать за некоторыми вещами в Париж. Я, вероятно, не смогу удовлетвориться только тем, что у меня есть.

Он поцеловал её в шею.

   — А ещё мне понадобится студия. Большая студия.

   — Она у тебя будет.

   — И пианист. У меня должен быть пианист.

Он наклонился, чтобы поцеловать её снова, и шепнул:

   — Я найму тебе целый оркестр, если ты пожелаешь.

Она будет говорить о Берлине как о капризе, требовавшем осуществления. Хотя они прибыли на корабле из Виго, через Гамбург, она будет утверждать, что вошла в город через серо-голубые глаза Рудольфа Шпанглера. Она будет рассказывать о том, как её принимали в доках, и о последовавших статьях в газетах.

Да, она жила на Фридрихштрассе с виднеющимися поверх ограды яблонями. Да, она подписала контракт на представление в «Метрополе». И всё же это были самые романтические дни. Он продолжал осыпать её дарами, некоторые из них были очень дорогими. Она, говорили, стоила ему небольшого состояния — одежда вместе с зимними мехами из Санкт-Петербурга, были ещё и карточные долги. Единственной заботой Шпанглера, или так выглядело, было — счастлива ли она.

Была ли она счастлива?

Осталось письмо от той зимы в Берлине: четыре написанные от руки страницы от Зелле Николасу Грею. Берлин, писала она, мрачный, с постоянным дождём и тёмными небесами. «По вечерам по всей Тауентцинштрассе звучит музыка, в дневные часы я часто читаю... Шелли, Бальзака и других, ты помнишь. Мы надеемся отправиться в апреле на север, возможно, до Балтики».

Затем шли страницы, касающиеся её профессиональных успехов, и ещё одно замечание мимоходом о Шпанглере. Возможно, между строк он увидел след неудовлетворённости, но пока едва заметный. И вдруг, будто бы эта мысль пришла ей в голову внезапно, она пригласила Грея посетить её в Берлине. Тут не было и намёка на сексуальное желание. Создавалось впечатление, что ей просто нужен друг, кто-то, с кем можно поговорить, пока Шпанглер занят. Кто-то, чтобы составить ей компанию в трудные времена. Конечно, он понял. Он всегда понимал.

Глава четырнадцатая

Перехваченное во вторник письмо Зелле к Николасу Грею оказалось у Данбара в среду. Это был чудесный день, с ароматом нового цветения в воздухе: шпорник и крокус, нарциссы из Сент-Джеймса и другая зелень. Ощущение весны царило даже в коридорах, окна были притворены, слышалась праздная, ленивая болтовня. Четвёртый этаж, однако, оставался запечатанным, особенно в связи с письмом Зелле.