Люблю. Ненавижу. Люблю

Мимо пробежал серый грязный кабысдох с опущенной к земле мордой, словно пес что-то искал и не мог найти, и Лев Сенобабин, недолго думая, взял камень и кинул в собаку. Кукулис обернулся и, улыбнувшись каким-то своим мыслям, пошел дальше. Его искусственная рука издавала громкое жужжание...

– Я ж – мужчина... Самец, – вдруг вспомнил он, дважды повторив эту аксиому, и свернул на улицу Титсу. О шантаже он в то утро не думал, его голову заполнили совсем другие мысли.

Кукулис даже не заметил, что, пробежав улицу Титсу от начала и до конца, забыл остановиться у нужного дома, а когда вспомнил – был за три улицы от радиостанции, на которую, собственно, направлялся.

А мимо кладбища, практически по его следам, в эту минуту как раз шла Сандрин.

– Лев, – узнала она Сенобабина и позвала: – Лева!.. Стой!!! Ты куда?...

Сенобабин обернулся, сердито махнул рукой и спрятался в зарослях. Похоже, он от кого-то скрывается, поняла Сандрин и прибавила шагу. В офисе радиостанции на нее, улыбаясь, взглянул двухметровый охранник, когда она переступила порог и попросила ключи от приемной.

Сумасшедшая старуха

Христианину не должно проклинать ни себя, ни других.

(Мф 5:44; Рим 12:14; Иак 3:10)

«Мне нужно уехать отсюда!.. Срочно! Мне тут оставаться невмоготу!!!» Просыпаясь каждое утро в казарме, я начинала без звука кричать: мне все здесь напоминало об Илье – и крашенные голубой краской стены, и солдатский запах, въевшийся в них, и шум муравьиного обиталища сотен людей, и тоска... Ведь тоска вдовы похожа на заброшенный коллектор в старом городе.

Мое окно по случаю теплой погоды было открыто, и в него залетали звуки чьих-то шагов и запахи... Пели птички, кричал чей-то требовательный ребенок, жалуясь на мокрую пеленку, а я, сидя на кровати, сходила с ума...

Если б было на свете место, где меня ждут, я уехала б туда – прямо сегодня, не задумываясь. Но старые связи оборвались, родные люди все уже были к тому дню на небесах, и уезжать казалось много страшней, чем оставаться в этой казарме, наполненной потерявшимися в жизни людьми и привидениями из прошлого.

– Ох, она так несчастна... Бедность ее ужасна... Муж ее умер! – причитал кто-то под окном, и я закрыла его.

Мое розовое кимоно с белыми цветами, которое так любил Илья, висело на стуле. Его рукава свесились и звали к себе...

Я потрепала кимоно за рукав... Где ж его носить, для кого – скажите на милость?

Я снова встала, оглядев синие стены, крашенные масляной краской еще лет двадцать назад. Эстонская Ассоциация Любителей Поспать оштрафовала бы меня, если бы хоть один ее представитель увидел, как быстро я одеваюсь на работу, чтобы убежать из казармы в другую жизнь.

Я вышла, кивнув Колпастиковой и ее негру у дверей общежития, и свернула к кладбищу. Знакомый мужа Лев Сенобабин сделал вид, что не узнает меня, но это меня ничуть не тронуло. Я, перепрыгнув через лужу, припустила еще быстрей.

– У меня все будет хорошо!.. – шла и повторяла я. Цвела черемуха...

Когда я зашла в офис, на меня взглянул одетый с иголочки кадровик.

– Привет, Сандрин, – сказал он, руки его заметно тряслись. Я приветливо поздоровалась, уже зная о том, что кадровик неизлечимо болен алкоголизмом.

Сев на свое место, я включила компьютер и стала разбирать почту.

Ко мне приближалась большая мзда – во-первых, старуха Остальская, а во-вторых и в-третьих, Кукулис и Рейтель. Но я еще не знала об этом...

Так вот, семенящая старушка юркнула на улицу Титсу, она искала своего кота и шла, оглядываясь по сторонам. Это была пани Остальская.

– Тебя спрашивал сторож с лодочной станции, Сашка, – зайдя ко мне в офис, старуха присела на стул рядом и вздохнула. – Ну, здравствуй, как ты тут?...

– Нормально, – кивнула я. – Работаю, а вы как, Анна Рудольфовна? – покосилась я на ее зонт с черепаховой ручкой.

Пани Остальская пожала плечами; выглядела она, как восковая кукла.

– Да так... – сказала она, разглядывая побелку, и будничным голосом, даже не переходя на шепот, спросила: – Ты еще не отравила его?...

– Кого?! – чуть не задохнулась я.

– Засранца Валду Рейтеля. – Пани Остальская кивнула на портрет владельца радиостанции, висевший на стене приемной. Рейтель был снят... в обнимку с Тиной Тернер. Оба улыбались, словно давно познавшие друг друга любовники.

– Анна Рудольфовна, тише, пожалуйста... Какой сторож лодочной станции?... И какая отрава?... – шепотом спросила я, оглядываясь на кадровика, который смачно курил в своем кабинете. Мы с Остальской переглянулись, и я телепатически поймала ее мысль:

«Либо ты должна уйти отсюда, либо... у тебя должен быть план мести!.. Хоть какой-то план мести, Сашка!»

Я покачала головой и твердо сказала:

– Нет!

– Да ладно тебе, – сказала пани Остальская уже вслух, без всякой телепатии. – Пойду, у меня ж кот пропал!.. Кошмар и ужас мой, а не кот.

– А-а-а, – с облегчением кивнула я, радуясь перемене разговора. – А что за сторож-то меня спрашивал?...