ЛюБоль 2 (СИ)

Когда я возвращался, она предпочитала отсиживаться там, а я и не настаивал на общении. Довольно часто меня просто смаривало в сон, я даже раздеться не успевал.

Сбросила плащ и куртку, оставшись в одной рубахе, чуть пошатываясь, подошел к столу, разглядывая, что она там делала. Усмехнулась, увидев кружевные трусы и нитку с иголкой. Да, наша девка – мастерица на все руки. Невольно провел пальцами по шелку и представил, как он смотрится на теле… На ее теле. На ее золотистой коже.

Я посмотрел на залитый кровью рукав рубахи и поморщился, пытаясь отодрать материю, которая прилипла к ране. Резко дернул и стянул рубаху через голову. По руке и по голой груди засочилась кровь. Я глянул на рану. Промыть бы и заштопать не мешало. Сам левой не справлюсь.

– Эй, ты там живая? Сюда иди. Хватит отсиживаться. Работа для тебя есть.

***

Я поморщилась, услышав его голос. Тон, как всегда, повелительный, обращается не по имени, а намеренно уничижительно, словно стараясь лишний раз показать мне мое место пленницы. Изредка мог обратиться по имени, но с такой издевкой, что хотелось впиться ногтями в его усмехающееся, красивое лицо.

А, впрочем, я мысленно одёрнула себя, мне грех было жаловаться. Меня здесь никто не обижал, кормили, не нагружали тяжелой работой, а, главное, ни один из этих цыган не смел приблизиться ко мне. Думаю, именно поэтому Данила и поселил меня в своём шатре. Жизнь научила быть благодарной даже за мельчайшие поступки, поэтому, когда я вышла к нему и увидела полуголого с зияющей насквозь раной, то от неожиданности всплеснула руками и пошла к ведру с холодной водой. Долго искала глазами чистые тряпки, и так и не найдя и не желая выходить из шатра, оторвала от подола своей ночной рубашки кусок ткани, подхватила иголку с ниткой и подошла к Дане.

– Мне нужно, чтобы вы сели.

Подождала, пока он сядет на стул, и стала осторожно протирать тряпкой кровь.

Отец всегда говорил, что Бог создал женщин для услады мужских глаз, что удел женщины лишь радовать своего мужа и смиренно ждать его дома, устраивая семейный очаг.

А еще я не знала, что в современном мире мужчина может сражаться каждый день за свою жизнь, выживать в нечеловеческих условиях. Что он может повести за собой десятки людей и вдохновить их на подвиги не просто слезливыми речами, а собственным примером.

Огромные мужчины беспрекословно подчинялись любым командам своего цыганского предводителя, молча следуя за ним. Все разговоры о нем были пропитаны искренним благоговением и восторгом, на который только способен человек. И с каждым днём я всё чаще ловила себя на мысли, что и сама невольно восхищаюсь Данилой. Тем, как он мог взглядом поставить на место любого зарвавшегося цыгана. Или тем, как поровну делил награбленное даже между теми, кто не участвовал. Как справедливо решал любые конфликты, без которых тяжело было бы представить столь многочисленный табор.

Да, я старалась не общаться с ним и его приспешниками, но я слушала и слышала всё, что происходило вокруг.

Я откинула волосы на одно плечо и склонилась к его руке, аккуратно проводя тряпкой по краям раны. Я ожидала, что Дани хотя бы зашипит или скривится, но он, не моргая, смотрел на мою руку.

– Я училась в универе на врача…пока отец не обанкротился. Раны промывать и зашивать я умею, не бойтесь.

Не смогла промолчать, меня раздражало недоверие в его глазах. А еще… я всегда говорила с ним на «вы» это его обезоруживало. Я видела.

***

Бояться? Нет, я не боялся. Я чертовую тучу лет ничего не боюсь. Со мной делали такое, что вот эта царапина – сущая ерунда. На моем теле столько шрамов, что иногда мой друн Бек говорил, что на мне отметин больше, чем на дворовой псине.

Я смотрел на тонкие руки девушки и чувствовал, как от ее осторожных прикосновений по телу расползаются мурашки. Хотелось сжать ее запястье и сказать, чтоб не нежничала, а промывала и шила, да побыстрей… и не мог. Ко мне давно никто не прикасался вот так. Я привык к рукам Буна, а он был грубым и быстрым, как и положено настоящему вояке-цыгану.

Пару раз меня штопали мои любовницы, но и там было предельно ясно, чем все закончится. После едкой боли мне непременно нужно было кого-то отыметь. Да так, чтоб чужую боль сожрать, тогда своя притуплялась. Я боялся, что на эту тихоню наброшусь, а потом она меня ещё сильнее возненавидит…да и я себя. За насилие.

С этой девчонкой изначально все было не так. Она просто другая. Все в ней другое: и манера говорить, и красота ее такая нежная и в то же время ослепительная. Глаза особенно, как два темных омута. Она мне нравилась, несмотря на пропасть между нами. Нравилась тем, что не ныла и ни одной истерики не устроила. Я ожидал, что с ней будут проблемы, но их не было…Проблемы постепенно возникали у меня.

– Быстрее, девочка. Я устал, как собака. Спать хочу.