Любопытная

Пеладан хорошо известен исследователям европейского эзотеризма, читателям – почти незнаком. Тем не менее, в предисловии к роману «Высший порок» Жюль Барбе д’Оревильи сопоставил «фреску, синтезирующую закат латинского мира», с наследием Бальзака [7] . Жорж Роденбах упоминал об аллегории «зонта в портупее» [8] , которую писатель-эксцентрик практиковал преднамеренно, заслоняя перед публикой свои идеи «карнавальной маской». Действительно, открыв «Нью-Йорк Таймс» от 28 июня 1918 года, мы можем прочитать о смерти в Париже «необычного персонажа», посвященного в «тайну оккультного знания» и обладавшего «самой необузданной шевелюрой в Латинском квартале» [9] .

Роман «Любопытная» ( Curieuse!; 1885) – вторая книга «Декаданса». Интрига – проста. Философ и волшебник Небо́ пишет карандашный портрет русской принцессы Поль [10] – «материи для идеальной страсти» – и приглашает девушку на прогулки-по-порочному-парижу, призванные «заполнить ее душу бесчисленными извращениями» и «потопить в разочаровании всплески любопытства». Путешествие-инициация начинается в парке-пустыре («зажатый между железными рельсами парк знал, что дни его сочтены – мрачный массив разрезали мосты и тоннели, паровозный дым чернил яркую зелень деревьев»), состоит из «пятнадцати ночей без сна» и завершается оргией-фантасмагорией, инсценированной философом.

Отправной точкой повествования служит миф об андрогине: убежденный в незыблемости абстрактного идеала, Небо́́ предлагает Поль – андрогинной девственнице – платоническую любовь («плод пустит сок в моих ладонях, не коснувшись ее губ»). Философ-неоплатоник выступает «избранным» среди «недостойных», ополчается на нравы «конца века» и социальную жизнь парижан (всему виной оказывается то обстоятельство, что «вино в трактире слаще домашнего», а «для поцелуя желанны живые, мягкие губы»), ведет принцессу в кафе, где стоят «гроб из сосновых досок» и «ящик с мумией», и предлагает задушить Оффенбаха струной виолончели.

Перед глазами философа и принцессы появятся и исчезнут «предусмотрительные Улиссы», проститутки «с преувеличенно сложными прическами», «талантливый автор поэм о насилии», порочная девственница «в ночной сорочке и со спутанными волосами», сутенер, куртизанка, колдунья, грабитель-убийца. Непризнанный поэт лишится чувств «подле листка бумаги, исписанного строками равной длины», священник – прочтет «трехминутную молитву, целиком состоящую из бранных выражений». В эпизоде промелькнет и сам Пеладан – как «бессмертный автор “Форм и идей” [11] », чей костюм окажется «дурно скроен», виски – «тронуты сединой».

Подобно осколкам разбитой принцессой чаши (ритуал розенкрейцеров —?), на гладкой (линейное повествование, всезнающий автор-волшебник) поверхности романа возникают, тем не менее, элементы параллельной интриги [12] . Небо́, «избегавший общения с женщинами даже в публичных домах», непричастен к «порочной страсти». При этом он знает о разврате все до мельчайших подробностей – разве «соглядатай не уподобляется участнику»? Небо́ не тщеславен и уступает место другим, когда «возникают и сталкиваются притязания». Но он желает управлять судьбой принцессы («оглянувшись, она увидит лишь Небо́»), Наконец, философ безразличен к альковной любви – и женственности Поль. Тем не менее, он скрывает свое эротическое прошлое (о бывших возлюбленных Небо́ расскажет в последней части трилогии, когда Поль обнаружит в ящике его стола «засохшие цветы, перчатки, фотоснимки, пачки писем») и испытывает принцессу разлукой (обещанный новый опыт – посвящение в чувственность – состоится лишь «будущей весной»).