– А ты усталая какая-то, грустная… – Кряжимский обеспокоено посмотрел на меня. – Бери пример с нас, пожилых! И потом, я рад тому, что в освещении выборов мы идем в авангарде.
– А что мы напишем о Петрове? – невесело спросила я.
– Как это – что? Зашлем Колю Зуденко в штаб «Родины», он там все об этом месье Петрове разузнает, статью напишем, что, мол, пал жертвой предвыборной гонки, отстаивал интересы умеренной демократии, жена скорбит, может, и с ней интервью организуем… – с прямо-таки кощунственной беззаботностью выпалил возбужденный Кряжимский.
– Сергей Иванович, если бы я не знала о вашем трезвом образе жизни, то предположила бы, что вы выпили с утра граммов этак двести-триста… – сказала я с прохладным юморком.
– Ты еще скажи, что я напоминаю тебе беспринципного журналиста, гоняющегося за сенсациями, этакого Жоржа Дюруа, – обиженно воскликнул Кряжимский.
– Что-то есть, – хитро прищурила я правый глаз, склонив голову набок как бы для того, чтобы лучше оценить сходство моего зама с персонажем Мопассана. – Извинить вас может только ваша эмоциональная приподнятость… Нет, вы мне напоминаете не Дюруа, а этого, как его… – я сделала вид, что забыла, как звать-величать лидера «Родины» Корниенко Юрия Назаровича, – ах да, Корниенко… Такое ощущение, что, не ровен час, вас, а не его изберут в Думу…
Я рассмеялась. Кряжимский немного смутился. Я посмотрела на хлопотавшую у электрочайника Марину, она едва сдерживала насмешливую улыбку.
– Ну вы, бабоньки, даете, – миролюбиво сказал пристыженный Кряжимский. – А, черт, – он бросил взгляд на часы. – Мариш, включай!
Энергичным жестом он показал на небольшой телевизор «Сони», стоявший на специальной пластмассовой подставке, собственноручно закрепленной им в левом верхнем углу секретарской.
– А что такое? – удивилась я.
– Как что, – с притворным комичным негодованием посмотрел на меня мой зам. – Тебе же завтра интервью у этого Назарыча брать, а не знаешь, он же по телеку выступает…
– Прямо сейчас?
– Вот именно, – Кряжимский плюхнулся на стул и приковал взоры к голубому экрану.
– Интересно, – не очень бодро, надо сказать, откликнулась я, усаживаясь рядом.
– Кофе? – Марина проделала все необходимые манипуляции с чайником, печеньем, конфетами и коньяком.
– Давай, – сделал широкий жест Кряжимский, по-прежнему не спуская глаз с телевизора, где вот-вот должна была начаться программа «Провинция».
Но Марина смотрела не на сего взбалмошного супермена предпенсионного возраста, а на меня. Я утвердительно кивнула ей.
– А то я сегодня еще не завтракала, – подвела я базу под этот кивок. – Кофе – это для меня сейчас как для Жоржа Дюруа – понимание дам и новый виток карьеры, – пошутила я, взглянув на экран, на котором как раз в этот момент молодые наивные ребятки делились своей мечтой посетить Голливуд, Афины и Париж, воспользовавшись для этого тремя крышками от банок «Нескафе».
Наконец реклама кончилась и сексапильная дикторша объявила начало «Провинции». Студия была залита мягким желтовато-голубоватым светом, и посреди этого нежного благолепного мирка за небольшим столиком в кожаных креслах восседали молодая светловолосая женщина с коротким стильным каре, в сером деловом костюме и Юрий Назарович Корниенко.
На нем были темный костюм, белая рубашка и синий узорчатый галстук.
Внешность Корниенко, казалось, прошла долгую шлифовку под резцом его многогранной политической деятельности. Это был вылитый функционер, то есть, как я, да и тысячи моих сограждан представляют себе партийных боссов. То, что, кроме партийной деятельности, Корниенко занимался еще и нефтяным бизнесом, ничего не меняло. Юрий Назарович был крупным грузным мужчиной высокого роста с большим круглым животом и двойным подбородком. Тем не менее, когда вы смотрели на его тяжелое одутловатое лицо флегматика, у вас не возникало ощущения, что перед вами тупая разжиревшая крыса, вылезшая из партийных закромов. Назарыч, как шутливо и фамильярно именовал его Кряжимский, был по-своему обаятелен. Его большие водянистые глаза светились порой таким лукавством, что этот его взгляд, одновременно жалобный и грустный, с оттенком шутки и иронии, действовал на вас почище черного бархатного взора какого-нибудь молодого мачо.
Назарыч и был мачо, только пожилым, уравновешенно-холодным и умным. В его случае опущенные углы тонкогубого рта говорили скорее не о тоске или унынии, а об утрате иллюзий и спокойствии опытного манипулятора человеческими душами. У него была вялая манера речи, но порой он резко и громко акцентировал какую-нибудь фразу, слово, делал смелый красноречивый жест, подкрепляя его плутовским блеском в глазах или притворно скорбным выражением лица, и тогда сказанное им приобретало вес и силу.
В его облике причудливо сочеталось что-то неуклюжее, слоновье с изящно-кошачьим. В этом, как мне кажется, и состояло его мужское обаяние.
– Представляю, сколько баб у него было, – по-своему прокомментировала этот маститый шарм Назарыча Марина, которая тоже принялась смотреть телек.