Любостай

По лестнице поднимались тяжело, шаркая по ступеням, намаянные страдники, с нетерпением ожидающие забвения, фонарный луч выхватывал стертые плиты, в спину, в распахнутые настежь двери тянуло сквозняком. В келье запалили лампу, сразу запахло керосином, тьма отпрянула от стола, сгустившись в углах. Лампа с жестяным колпаком слегка покачивалась под сводом, и смутный овал света скользил по столешне, и всякая тень, родившаяся вдруг, обозначила потусторонних бесплотных людей, вызволенных из камня. Что только не привидится, не причудится в эти минуты, тем более если ты один и твое слабое дыханье, поглощаемое молчаливым камнем, кажется предсмертным? Чья душа прежде тлела здесь, сколько вздохов, мольб и молитвенных полубредовых стенаний, сколько слезливых умилений и причетов произнеслось в этих стенах и, сгорев, пеплом осыпалось на тесаный лещадный пол, смешавшись с копотью свечного огарка? Такое ли уж это легкое дело – жить в затворе? Ведь то бесовское воинство, что идет приступом, осаждает несчастного пустынника, собирается взять в полон – есть не что иное, как адская половина души нашей в союзе с тоскующей плотью, соблазненной всяческими помыслами. Сколько ни убеждай, что тело наше – вран и нечистая свинья, но имеет оно такую всесильную власть над самым добрейшим и достойнейшим существом, что всякая добродетельная душа тыщу раз источится слезами, прежде чем покорит, истязая, самолюбивую и сластолюбивую плоть. Кому из нас ночами не виделось, особенно впотемни, когда рассыпчив, несобран сон, и тебя вроде бы кто толкает вдруг, и ты, внезапно распахнувши глаза, видишь в ногах чье-то смутное зловещее лицо, размытую фигуру, исполненную угрозы; и ты вздрагиваешь тогда, обливаясь холодом, пока-то, отбросив оцепенение, не признаешь вдруг иль лунное отражение в окне, иль матерчатый абажур, слегка колышущийся на сквозняке, иль портрет родителя своего, давно почившего в бозе, и словно бы папенька сошел со стены и сейчас застыл напротив, желая напомнить о чем-то давно обещанном. Но от такого внезапного треволнения сколько приходит успокоения, и ваша душа после озноба вдруг размягчается, удоволенная незыблемостью и бессмертностью вашей жизни, в которой, оказывается, нет никакого необъяснимого чуда. Но вот однажды снова заполошный сон, снова виденье, и вы понимаете, что душа никогда не дремлет, но жаждет чуда и боится его.

С Матвеем же случилось в этой келье. Иван отбыл в город, а Матвей, запершись, улегся спать. Вдруг по ноге, по бедру кто-то хлопнул, задышал, засопел над лицом. Проснулся, мгновенно сел, прижавшись к стене, волосы на голове поднялись. Никого нет, но дверь в келью, что была прежде приперта тяжелой скамьей, сейчас открыта; спустился вниз, нижняя дверь, что была на огромном тяжелом крюке, тоже распахнута. Выскочил на улицу: мрак, темень, дождь сеется. Уже с лихорадочной поспешностью снова закрылся на крюк, но мозг воспален, не может успокоиться, вспыхивают всевозможные картины, возжег керосинку, но еще горше и непонятней стало, и келья, обжитая вроде бы, показалась враждебной, чужой, таящей умысел. Так и промаялся, бедняга, до утра, но с того дня давний детский случай, который забылся совсем, обрел реальное четкое толкование, и поди переубеди человека, что все паморока то и блазнь.

Тогда умерла бабушка. Лежала в гробу в горенке. Монашенка отчитала канон в полуночь и ушла. Решили с матерью спать на веранде. Матвей, боясь покоенки, заполз в комнату, закрыл дверь на крюк изнутри, вылез вон и затворил окно. Средь ночи он проснулся от того, что крюк в комнате бабушки упал и звякнул о косяк. Мать тоже проснулась сразу и спросила: ты слышишь? Он ответил: слышу. И они замерли на веранде, едва дыша. Вдруг раздались шаркающие шаги, все ближе и ближе, и тут явственный бабушкин голос обращается к дочери: «Саша, ты где?» (Не так ли всех нас окликают голоса ушедших из мира, словно бы проверяют, на земле ли мы, храним ли память?) Матвей в испуге выдавил раму, они с матерью вылезли и бросились к соседу, подняли того на ноги: пойдем-де к нам, бабушка из гроба встала. Тот не поверил россказням, но, пожалев ночных внезапных гостей, отправился, однако, в дом покоенки. Дверь в бабушкину комнату действительно оказалась открытой, но усопшая лежала в гробу так же, как и оставили ее с вечера.

Когда Матвей, бородатый мужчина исполинского сложения, холодея от воспоминаний, поведал эту историю, Бурнашов, скоро справившись с внезапным волнением, объяснил, что, очевидно, крюк был насажен слишком туго и его выперло из проушины, что все дело, к сожалению, лишь в нашей психике, что, собственно, сама природа не таит противу нас никакого зла иль тайного умысла, и мы лишь мстим себе за свое недоверие к матери сырой земле. На эти слова Матвей недоверчиво, с легкой иронией улыбнулся; ведь коли живет сокровенная тайна, подумал он, то и бог есть на свете. И всякая, даже крохотная нераскрытая тайна не есть ли разлитый дух божий, властвующий, дозорящий и пекущийся о всех, живущих на миру?

* * *