Любостай

Бурнашов торопливо отступил в горницу, осмотрелся. Якова Максимовича не было, железная койка покрыта солдатским одеялом. Сундук взломан, накладка вырвана с мясом (наверное, поддевали ломиком), крохотные церковки, часовенки и колокольни, с таким терпением и старанием взращенные Мизгиревым в долгие вечера, растоптаны на полу, хлам этот был жалок, непригляден и никак не напоминал умелого, любовного рукоделия. Единственный белый рубчатый след, как для насмешки, издевательски нагло бросался в глаза; Бурнашов нагнулся, разглядывая его и на время забывая хозяина, и подумал, что отпечаток подошвы слишком велик для детской ноги, видно, разбойничал кто-то из взрослых. А старухи вон на ребятишек грешат. Бурнашов дунул, полетела сухая пудра. Не окунул же взломщик сапог специально в мел, чтобы обнаружить свое пребывание и тем самым еще более надсмеяться над стариком, дескать, Мизгирь, не боюсь я тебя. Что за причуда, верно? И отчего лишь один след, а возле вроде бы отпечаток козьего копытца?

Дальний затаенный сип смутил Бурнашова. Он прошел в кухню, но и там было пусто; заглянул на печь, лежанка ознобила пальцы, словно коснулся покойника; ничем жилым не веет; грязно, темно и сыро, как в давно не топленной черной бане. Но именно тут хоронился кто-то, таился совсем рядом. «Яков Максимович, хватит играть, подайте голос!» – крикнул Бурнашов и, догадавшись, откинул сажную, когда-то, видимо, цветную занавеску, скрывавшую запечье. В узкой норе меж бревенчатой стеной и печью, где когда-то на дощатых наблюдниках и полках хранилось все бабье обзаведение, оказалось темно и непроглядисто. Бурнашов даже не сразу и заметил старика, если бы тот не шевельнулся вдруг. Мизгирев словно бы впечатался в простенок, он собрался вовсе раствориться в закутке, так затаиться в своей скрытне, чтобы нежданно, на удивление всем, исчезнуть навсегда. «Яков Максимович, вам что, больше делать нечего?» – строго, как нашкодившего пацаненка, спросил Бурнашов и, прихватив старика за рукав, вытянул Мизгирева на свет. Хозяин шел послушно, он, видимо, был тайно рад, что сам писатель явился его уговаривать и теперь он, Яков Максимович Мизгирев, наверное, попадет в книгу и станет известным. «Если вникнуть в трудное устройство жизни, то с меня полностью книгу списать можно». Блеклые с синюшными пятнами губы скрытника едва шевелились: он намолчался, и хотелось говорить. Мизгирев долго прокашливался, прочищал горло, а Бурнашов не мешал ему, внимательно разглядывал старика, чувствуя брезгливость от вида его и терпкого бобыльего запаха. Был старик в своем постоянном сером офицерском плаще и соломенной шляпе, туго надвинутой по самые брови, военные брюки с лампасами заправлены в разношенные валенки с красными литыми галошами. Старик явно собирался по-походному иль просто замерзал в берлоге, коченел и боялся заснуть, как кочерыжка. Последние дни он не брился, желтое худое лицо закидало седой неряшливой щетиной; про таких, отживших, преклонных годами, на ком уже поставлена печать явного угасания, говорят: краше в гроб кладут; глазки, обычно колючие, дерзкие, сейчас померкли под желтой накипью. «Я никогда не тормозил движению, но всегда марш-марш вперед. Зачем они изобидели старика? – вдруг жалобно посетовал Мизгирев и заплакал. – Пошто они забижают меня?»

Яков Максимович цепко ухватил Бурнашова за плечо, наверно, собрался увести с собою в могилу. Шаркая валенцами, он двинулся в горенку и невольно повлек гостя за собою; запах от старика источался столь тяжкий, зловонный, что Бурнашов едва сдерживался, отворачиваясь, чтобы тут же не освободись страдающее нутро. «Может, все с собой и носит?»– предположил Бурнашов и довольно решительно, воспользовавшись какой-то уловкой, вывернулся из скрюченных цепких пальцев.