Любостай

Все засмеялись, оживились, Гришанина голова вспрянула с гармоники: он поначалу тупо оглядел гульбище и вдруг заискрился, расплылся блаженной улыбкой, встряхнул налипшими клочками волос, уже худо напоминающими былой лихой чуб. Гармонь взвизгнула, с Гришаниных губ хрипло, с обрывками скакнула такая забористая припевка, что даже Королишка смутилась, ткнула гармониста в бок: «А ну тебя, дьявол!» Тут появился изрядно захорошевший Чернобесов, в сумерках его лицо казалось белым и неживым. Жена Чернобесова, Дамочка, пританцовывала сбоку бутылками ног, каменно сбитая, почти квадратная, груди гордовато выпирали вперед, и на них можно было удобно приклонять пьяную голову; шестимесячная крутая завивка делала ее похожей на черного барашка. Чернобесов сразу вступил в круг, запел: «А у милки на постели три копейки потерял. Три копейки не беда, зато ребенка сделал я». Чернобесов начальные слова выкрикивал, потом его голос потухал, сходил на нет. Он плясал несуразно, подгибая ноги в коленках, боевой, задиристый, как петух, и тут же подтыкал себя рукою под огузье, словно проверял мужской товарец, на месте ли он. Но такой вот, растяпистый и сонный, он мог плясать часами, с потаенной злостью и всхлипами выкрикивая отчаянно забористые частушки, от которых увядает самое привычное ухо. Чернобесов даже в плясках вел себя так, словно бы обижен кем крепко, и потому вызывающе хорохорится, выставляется, чистит шпоры о землю, трясет побитым морозами гребнем, вызывая на бой, но никому до Чернобесова и дела нет, и оттого, что на мужика все ноль внимания, он еще больше досадует и хмуро ярится и негодует, тем самым вызывая насмешки. Трезвым Чернобесов любит повторять: «Я хозяин. Дом мой, огород тоже мой, и баня моя, и колодец возле бани тоже мой».

Бурнашову не хотелось замечать Чернобесова, но тот упрямо лез на глаза, своим видом напоминая о недавней стычке. Стеклянная улыбка приклеилась на губах, и вся его вихляющаяся фигура несла угрозу. Гришаня заметил умысел Чернобесова, оборвал игру. Гармоника вскрикнула, растянувшись у колена кишкою, ткнулась в землю. «Ты, Витька, не шейся к писателю, понял?» – «А иди ты к…» – выругался Чернобесов. Обычно улыбчивый Гришаня грозно привстал с лавки, правая рука его зашарила подле ноги, отыскивая что поувесистей. Лина, досель сонно хлопавшая глазенками, встрепенулась и, почуяв назревающую катавасию, вскричала на Чернобесова: «Иди давай, дьявол! Иди и проспись. Ишь моду взял матюками крыться. Ступай, ступай!» Отчего Лину вдруг смутили матерки? Один бог знает, но это нечистое, заскорузлое, что постоянно торчит в ушах, как довесок усталой обыденной жизни, вдруг обидело женщину, ущемило доброе сердце. И она завопила вновь: «Что вылупился, поганец? Ступай, дьявол, проспись. Вон моду взял, матюком креститься». Дамочка, смутно видная в сумерках, подхватила мужа и поволокла к дому. Слышно было, как ворчал Чернобесов, зверея, выбивался из крутых рук, но жена захомутала благоверного, как теленка, и поволокла на привязи на ночлег. Черная лупастая собака, охранительница Королишки, проворчала сердито вослед и снова ревниво свернулась клубком возле хозяйки; на пруду шумно всхлопотали утки, умащиваясь на ночлег; похожая на бельмо, мутнела песчаная дорога, едва припорошенная обочь ранней травяной шерстью; темнели, вздымаясь над улицей, ветлы, словно набухшие облака. Кто-то дрожко передернул плечами, сказал сонно и вяло, что зябко стало и пора на отдох. И как по команде, хмельно, угарно зевая, все разбрелись по деревне, истаивая в сумерках, и только Королишка, как всеобщий хозяйнушко в бабьей юбке, еще медлила, дозорила Спас. Отбила дробь колотушка ночного сторожа, и с этим сигналом встрепенулся Бурнашов, пробуя землю ватными ногами, отправился домой. Розовый абажур сиял зазывно, и освещенные яркие окна делали избу радостной, праздничной. Лизанька стояла у печи, прижавшись к ее нагретому боку: голова была слегка запрокинута, тело натянуто, как струна, а расширенные глаза смотрели куда-то с необыкновенным напряженным любопытством. Бурнашов подглядывал за женой в край освещенного стекла и в который раз подивился ее незавершенной девичьей красоте: отсюда, из темноты уснувшей улицы, Лизанька казалась вовсе чужой, недоступной, и Алексей Федорович вдруг позавидовал кому-то. Бурнашов устыдился тайного досмотра и уже собрался постучать ногтем в дребезжащую нижнюю шибку, чтобы выдать свое присутствие, как невдали раздался истошный крик. Вопила Зинка Дамочка. Нет, Преполовение не кончалось без слез: Иисусу под его ковчежец не хватало соленой воды, он боялся обмелиться…