Любостай

К ночи что-то подалось в природе, сдвинулось, гнетущая духота вдруг приослабла, низовой влажный ветер шерстил спелую траву на задворье. Пахло пересохшим сеном, сметанным на подволоку, отава упрямо ершилась, неохотно сминалась под босой ороговевшей ступней. Бурнашов постоял на усадьбе, слушая деревню: от пожарного сарая донеслись возбужденные ребячьи вскрики. Городское племя наехало на отдых, сейчас бузотерит в пожарке при свете керосинового фонаря, курит до одури, соображая очередную пакость на деревенского посельщика. Намаянный крестьянин спал без ног, обморочно, выморочно было в Спасе. Бурнашов навестил скотину, посветил фонариком: меринок в стойле хрустел зубами, перетирал травяной клок. Узнав хозяина, шумно, благодарно всхрапнул, обшаривая губами его протянутую ладонь и отыскивая присоленную горбушку. Какое-то чудо несет в себе домашняя животинка: эта доверчивость, это миролюбие бессловесной скотинки обезоруживают человека, вносят в душу лад и покой. Бурнашов погладил лоснящуюся лошажью морду, при свете фонаря глаза были особенно глубоки и проникающе внимательны. Упасть бы в угол на травяную, едва привядшую копнушку, принакрыться попонкой да и в сон: какая тут благодать! Но Лизанька-то одна в доме, она, как воробей в чужом гнезде, затерялась в простынях и тоскует сейчас, сронивши уже не одну слезу. Вот какой же ты, Бурнашов, странный: когда возле жены, готов вилами пронзить ее, так и стрижешь грозными глазищами, давая укорот каждому откровенному движению души, ведешь себя так, будто смертельно ненавидишь женщину и только и ждешь ее кончины; но стоит тебе отлучиться на миг, как Лизанька словно бы преследует тебя, она неотступно мерещится перед глазами, и такая вдруг любовь пронзит сердце, так вдруг стиснет грудь, таким страхом близкой утраты окрутит голову, что хочется тут же бежать в дом, пасть на колени и просить прощенья. Ну кто же тебя такого поймет, Бурнашов? Кто с тобою сможет жить?

Бурнашов вышел с подворья. С нижнего конца деревни, нарастая, приближался мерный бой колотушки. Кто-то исправный дозорил в ночь на Ивана Крестителя, присматривал за всеми обавницами, чародейками, не давал им раскуражиться в самое для них развеселое, распотешное время: приглядывал за небом, не тает ли где серебристый след колдуньи, отлетевшей на Лысую гору, принюхивался, не плывет ли откуда запашистый дымок от тайного ведовского варева. Фонарный луч нервно полосовал улицу. По медленному шаркающему ходу, по частому прерывистому дыханью Бурнашов признал Якова Мизгирева. Старик возвращался домой с последнего обхода. Сейчас, напившись чаю, примется он достраивать из спичек церковь, когда-то разрушенную им по молодости лет и скверности нрава. Бурнашов затаился за угол избы, ему не хотелось показываться старику. Но тот, что-то вдруг почуяв, замедлил напротив усадьбы и долго, придирчиво высвечивал каждую затайку просторного имения. Пожил Мизгирев на веку, натворил немало грехов и сейчас особым стариковским чувством чуял человека, застывшего в скраде. Он словно бы слышал сильный сердечный бой схоронившегося подорожника Витьки Чернобесова, который нынче в запале и может свободно пасть в ярость. И чего власть смотрит? – подумал старик. Надо бы спровадить его подале, куда Макар телят не гоняет. «Витьк, эй, Витьк! Сотона, а ну пойди ко мне!» – на всякий случай позвал Мизгирев. Бурнашов даже невольно обернулся, поверив вдруг, что Чернобесов прячется за его спиной. На этот окрик у дома Гришани на столбе вспыхнул фонарь. Мизгирев успокоился, зашаркал далее: из пожарного сарая засвистели, заулюлюкали ему вослед, засмеялись нахально. Старик загрозился, но еще пуще подлил масла в огонь: смятый, отброшенный внезапным воинственным наступлением, но обещая найти управу на шантрапу, Мизгирев отступил, проклиная столь свободное нынешнее время.

Лизанька, услышав у избы чужой голос, не сдержалась, подбежала к окну и, отогнув краешек занавеси, выглянула наружу. Ничего не разглядев, она распахнула сундук, достала длинную ночную сорочку, пахнущую свежестью и синькой, спрятала ее под изголовье, чтобы завтра с утра была под рукою.