Любовь

Он придвинул стул ближе к столу, положил на него локти и раскрыл ладони. Я закурил.

— Кстати, твой журналист сегодня звонил.

— Который? А, из «Афтенпостен»?

Поскольку журналист намеревался создать «портрет писателя», то попросил разрешения поговорить с моими друзьями. Я дал ему номер Туре, который мог наговорить обо мне незнамо чего и таким образом служил своего рода фактором риска, и Гейра, поскольку он в курсе моей текущей ситуации.

— И что ты ему сказал?

— Ничего.

— Ничего? Почему?

— А что я должен был сказать? Если правду, он или не поймет, или все переврет. Поэтому я постарался сказать как можно меньше.

— А о чем шла речь?

— А то ты не знаешь? Ты же сам дал ему мой номер…

— Чтобы ты что-нибудь сказал, да. Все равно что; я сказал, неважно, что они напишут.

Гейр взглянул на меня.

— Не прибедняйся, — сказал он. — Но я все-таки сказал ему одну важную вещь. Возможно, самую важную.

— А именно?

— Что ты по-настоящему нравственный человек. И знаешь, что этот идиот ответил? «Так все люди такие». Представляешь? Когда сегодня всем не хватает именно нравственности. Ее нет почти ни у кого, многие вообще о ней не слыхали.

— Наверняка он просто вкладывает в слово «нравственность» другой смысл, вот и все.

— Но его интересовала только всякая похабщина. Как ты напился до чертей и все такое.

— Да-да, — сказал я. — Завтра увидим. Совсем ужасно быть не должно, это же «Афтенпостен».

Гейр помотал головой, он сидел по другую сторону стола. Потом он отыскал глазами официантку, та немедленно подошла к нам.

— Свинину с луковым соусом, пожалуйста, и «Старопрамен», — сказал Гейр.

— А мне фрикадельки, — сказал я и приподнял бокал. — И еще одно такое.

— Спасибо, господа, — сказала официантка, убрала крошечный блокнот в нагрудный карман и пошла в сторону кухни, которую можно было мельком увидеть за непрестанно распахивавшимися дверями.

— Что ты называешь нравственностью? — спросил я.

— Например, ты человечек глубоко этический, у тебя есть базовая этическая структура, она неотменима. Ты телом реагируешь на все, что с ней не сочетается, тебя захлестывает стыд, это не моя фигура речи, а реально твоя телесная реакция, над которой ты не властен. Ты не притворщик. Но и не моралист. Ты знаешь, я питаю слабость к викторианству, к его системе с авансценой, где все на виду, и кулисами, где все скрыто. Не думаю, что такая жизнь делает человека счастливее, но дает дополнительный простор для жизни. А ты протестант до мозга костей. А протестантизм — это подлинность, никакой двойственности, ты должен быть в ладу с собой. Ты, Карл Уве, не сможешь вести двойную жизнь, даже если захочешь, у тебя не получится. В тебе жизнь соотносится с моралью один к одному. Так что ты этически безупречен. В основном люди — Пер Гюнты, они жульничают по ходу жизни, верно? Но ты нет. Все, что ты делаешь, ты делаешь всерьез и на совесть. Ты хоть раз пропустил строчку в рукописи, которую тебе прислали на рецензию? Или словчил и не проштудировал от начала до конца?

— Нет.

— Именно что нет, и неслучайно. Ты ловчить не способен. Просто не мо-жешь. Ты архипротестант. И, как я уже говорил ранее, ты бухгалтер удачи. Добившись успеха, за который многие бы душу прозакладывали, ты просто отмечаешь его галочкой в гроссбухе. Ты ничему не радуешься. Когда ты в ладу сам с собой, что бывает почти всегда, ты гораздо лучше себя контролируешь, чем я, например. А ты знаешь, как я простраиваю свои системы. У тебя есть свои слепые зоны, где ты теряешь контроль; но если ты туда не суешься — а с тобой этого в последнее время не случалось, — то ты в нравственном отношении абсолютно беспощаден. Тебе достается искушений гораздо больше, чем мне и другим незвездам. Будь ты мной, ты бы вел двойную жизнь. Но ты не можешь. Ты приговорен жить одной. Ха-ха-ха! Ты не Пер Гюнт, и в этом твоя суть, думается мне. Твой идеал — невинность, невиновность. А что такое невинность? Скажу от себя, с другого полюса. Бодлер писал об этом, о Виргинии, помнишь, — образ чистой невинности; она видит карикатуру, слышит грубый смех и понимает, что речь о надругательстве, но не знает каком. Не знает! И она складывает крылья. Тут мы снова возвращаемся к картине Караваджо, к «Шулерам», к простаку, которого облапошили. Это ты. И это тоже невинность. На счету этой невинности, которая также касается и прошлого, и та тринадцатилетка из твоего «Вне мира», и твоя безумная ностальгия по семидесятым. В Линде тоже это есть. Как ее описывали? Среднее между мадам Бовари и Каспаром Хаузером?

— Да.