Любовь

Все ничтожно. Но в этих домах по-прежнему проживаются жизни, и по-прежнему в них есть все. Там рождаются и умирают люди, совокупляются и ругаются, жрут и срут, напиваются и расстаются, читают и засыпают. Посмотрел телик, помечтал, помыл посуду, съел яблоко, глядя на крыши и высокие, стройные сосны, как треплет их осенний ветер.

Мелко и убого, но все как встарь.

Час спустя я сидел за столом и в одиночку быстро поглощал креветки, приготовленные Гейровым отцом, сам он есть не хотел, но не мог отпустить меня без такого воспоминания о Сёрланне. Потом я пожал всем руки, поблагодарил за приют, сел в машину к Гейру и отправился в аэропорт.

Мы поехали через Биркеланн, потому что я хотел посмотреть, как поживает другой дом моего детства, в Твейте. Гейр притормозил у дома. Он ржал.

— Ты здесь жил? В лесу? Тут же никого рядом нет! Ни души… Как в пустыне. Чистый «Твин Пикс», я тебе скажу. Или «Пернилла и Мистер Нельсон»[76], я его в детстве боялся до ужаса.

Он хохотал, а я показывал ему, где тут что. И сам не мог не хохотать, потому что увидел Твейт его глазами. Все эти старые дома-развалюхи и ржавеющие останки машин во дворе, грузовики, запаркованные снаружи, огромные расстояния от дома до дома и как бедно все выглядит. Я попытался объяснить ему, какой милый у нас был дом, как здорово было тут жить, что все у меня здесь было, всего хватало…

— Кончай, — сказал он. — Жить так — это наказание.

Я не ответил, потому что чувствовал раздражение, хотелось перейти в оборону. Но я не стал, поскольку и здесь то же самое: внутреннее переживание, от которого все освещалось смыслом, не с чем было сопоставить вовне.

На парковке аэропорта мы пожали друг другу руки, он сел в машину и уехал, а я пошел в зал вылетов. Самолет был до Осло, там пересадка на рейс до датского Биллунда, а оттуда до Каструпа. Дома я оказался только в десять вечера. Линда обнимала меня долго и сердечно, мы сели в гостиной, она приготовила ужин, я говорил о поездке, она сказала, что во второй день все было лучше, но что она тоже видит, что нам надо что-то предпринять, вырваться из порочного круга, я соглашался: так не годится, так дальше не пойдет, надо выбираться из этого, искать другие формы. В полдвенадцатого я пошел в спальню, открыл компьютер, создал новый документ и начал писать.

В окне передо мной маячит мое собственное лицо. За исключением блестящего глаза и проступающей под ним зоны под скулой, которая слабо белеет в стекле, вся левая сторона лица погружена в густую тень. Две глубокие вертикальные морщины на лбу, глубокие складки вдоль щек, все как бы наполнено тьмой, а когда взгляд неподвижен и серьезен, а углы рта опущены, такое лицо не назовешь иначе как мрачным. Что на нем запечатлелось?

На следующий день я продолжил писать. Идея была подойти к моей жизни максимально близко, поэтому я писал о Линде и Юнне, спавших в соседней комнате, о Ванье и Хейди, отправившихся в детский сад, о виде из окна и музыке, которую я слушал. На следующий день я уехал на дачу, снова писал какие-то остромодернистские пассажи о лицах, о структурах, которые есть во всех больших системах, в кучах песка, облаках, экономике, транспорте, и время от времени выходил в сад покурить, смотрел на небо, на птиц, летавших туда-сюда; февраль месяц, в огромном дачном поселке ни души, только ряд за рядом маленьких, вылизанных кукольных домиков в настолько безупречных садиках, что их впору принять за парадную гостиную. Вечером налетела огромная стая ворон, должно быть несколько сотен птиц, серое облако хлопающих крыльев, оно пронеслось мимо и скрылось. Пала ночь, и за исключением куска сада, высвеченного желтизной из открытой двери в его конце, все было темным. Я сидел так тихо, что еж, фыркая, протопал в полуметре от моей ноги.