Любовь

Княгиня глядела недоверчивым взглядом, который предвещал как будто тот же вопрос по третьему разу. Она словно перещупывала каждое слово гонца на достоверность, взвешивала и глядела его на свет. Пронизывающий взгляд этот напоминал смешливому молодому человеку, что прекрасная Золотинка, как бы там ни было, волшебница. Молва приписывала княгине между прочим способность видеть насквозь и глядеть на три сажени под тобой в землю. И то и другое было бы сейчас весьма некстати, ибо Юлиев дворянин Мухорт имел точное поручение государя, которое обязывало его пройти неуловимой тропкой между правдой и ложью.

— Государь здоров? Как вы его оставили? — сказала она, поворачивая письмо обратной стороной, внимание ее привлекли большие печати красного воска.

— Милостью божьей совершенно здоров, — заверил Мухорт с очередным поклоном. — Я имел честь сопровождать государя на охоту. В числе нескольких доверенных спутников.

— А где он сейчас? — спросила Золотинка мимоходом, не особенно как будто настаивая на вопросе.

Но здесь-то и подстерегала Мухорта опасность. Он поскучнел лицом и осторожно, стараясь не глядеть по бокам, где открывались равно опасные пропасти правды и лжи, произнес с полной ответственностью за каждое свое слово:

— Я имел честь оставить государя под столицей. Севернее Толпеня, полдня пути будет. Государь изволил отправить меня в Колобжег с письмом. Это заняло девять дней, государыня. Сначала верхом до столицы, потом на ладье великокняжеского боевого флота.

В искусно составленном ответе не было ни слова лжи, хотя не было, по сути дела, и правды. Золотинка вскинула карие глаза… и словно не слышала, не поняла и молчала, заставляя гонца теряться в сомнениях относительно ожидавшей его участи. Потом она взломала печати и остановилась, не решаясь развернуть лист. Светло-серый шелк гладкого платья с двойной, открытой в шагу юбкой, неправдоподобно белые, как снег, по-девичьи схваченные темной лентой волосы, которые светились против окна, придавали облику государыни нечто призрачное, непостижимое и ненадежное, что заставляло посланца повторять про себя: свят! свят! чур меня!

— Да! — спохватилась она, нарушив тишину. — Вы с дороги… устали. Отдохните пока, я позову вас.

Это было первое письмо Юлия за все время разлуки.

Когда нарочный удалился, Золотинка поспешно, с несдержанной уже никакими условностями жадностью развернула ломкий, шуршащий лист и, не догадавшись сесть, схватила глазами строчку: «Милостивая государыня моя Золотинка, многолетно здравствуй! Пишу тебе в поле на коротком привале. У меня все в порядке…»

Строки эти ошеломили ее, она почти задохнулась, но продолжала читать — жадно и быстро… Потом уронила руки и зажмурилась, пытаясь сдержать слезы.

Первые же строчки поразили ее под сердце своей обыденной никчемностью. Она тотчас же угадала в письме нечто вымученное, нечто писанное по обязанности, когда человек нанизывает пустые предложения по необходимости исписать лист. Огромные поля по бокам листа, тоже немалого, показывали, что Юлий нисколько не заблуждался относительно трудностей предстоявшей ему задачи.

Слезы выкатились из-под ресниц, и Золотинка уж не могла удержаться, торопливо заперла изнутри дверь, опустилась на лавку и дала себе волю, рыдая над каждой строчкой, облизывая стекающие в рот слезы, шмыгая носом и снова, после глубокого вздоха принимаясь плакать. Она прочла письмо до конца и взялась сначала, но ничто, ни единое слово, ни единая заминка между словами, не дало ей утешения и надежды.

Вздыхая, она сидела, подпершись ладонью, пока наконец с каким-то тягостным усилием не вспомнила просьбу Юлия отпустить гонца с обратным письмом в Толпень.

Она достала бумагу, но загубила несколько голубых листов слезами и каракулями, прежде чем набралась мужества вывести несколько ровных, ничего не значащих строк и продолжать в таком же духе до половины страницы. И тогда остановилась, не зная, как удержаться от переполняющей грудь нежности. Пришлось ей на этот раз поплакать в сторону, чтобы не испортить старательно начатой работы. А затем понесло, и она сама не заметила, как вышло из-под пера то, что хотя и не было в полном смысле признанием, не содержало в себе ни единого неосторожного слова, но так точно соответствовало подлинному ее чувству, что она испытывала такое же радостное и возвышенное волнение, как если бы и в самом деле облегчила себя самыми страстными и нежными признаниями.