Любовь

Светлая печаль не оставляла их, когда они пересмеивались и неясно чему хихикали, наткнувшись случайно в глубинах памяти на маленькую девочку в золотых кудряшках. «Суй лялю!» — говорила малышка, напрасно пытаясь убежать от морской волны, а далеко раскатившаяся пена слизывала нарисованных на твердом мокром песке человечков. Слизывала и растворяла в себе столько раз, сколько девочка успевала рисовать, торопливо вычерчивая палочкой точки, кружочки и черточки, которые должны были одушевить песок жизнью. «Суй лялю!» — говорила она Поплеве, полагая, что большой, всемогущий взрослый нарисует такого ловкого и жизнерадостного человечка, что не слизнет его никакая волна… что, может быть, не слизнет, что нужно повторить опыт в десятый и двадцатый раз, чтобы переупрямить ленивое и равнодушное к судьбе человечков море.

И Юлий сжимал свою девочку, прекрасную девушку с белыми волосами, которая хранила в себе мистическую связь с давно затонувшей в волнах прошлого существом, той славной малышкой, что лепетала свое доверчивое «суй лялю!»

Юлий смотрел на Золотинку просветленными, умытыми грустью глазами, и в этом взгляде было восхищение, была жалость, в которой нуждается все живое, жалость, которая давала ему право и необходимость стать вровень с великой волшебницей Золотинкой, стать рядом, подняться в потребности защитить и уберечь. Потому что это была любовь — возвышающая, исполненная достоинства любовь, та любовь, что невозможна без двух святых чувств: без восхищения и без жалости.

Жалостью перевернулось сердце, еще недавно изнемогавшее под гнетом безысходного, не дающего роздыху восхищения.

Восхищением билось сердце — Юлий ощущал его рядом — Золотинка улыбалась и бледнела, позабыв на устах смятенную улыбку — она проникла в сокровенную память того, кто бился за жизнь брата в наполненной порождениями тьмы башне… Золотинка видела продранные чулки и первый мальчишеский поцелуй… поцелуй, что вернул ей улыбку и краски жизни, потому что мальчишеская любовь княжича и дочки конюха теперь и отныне принадлежала ей, Золотинке. Все это принадлежало ей, все что было с ребенком, с мальчишкой, с юношей, несчастья его, радость и отвага и даже любовь его к дочке конюха тоже была ее — Золотинкина. Она улыбалась и мучалась лицом, считая нужным скрывать глупую, совсем как будто не к месту радость, и тыкалась ему головой в грудь, не в силах с улыбкой справиться, закрывала себе глаза волною белых волос, но и там, спрятавшись на груди Юлия, продолжала беззвучно смеяться.

Прошлое, сплетаясь диковинным узором видений, проникало в настоящее, и так хотелось, чтобы девочка Золотинка встретила мальчика Юлия и они бы узнали друг в друге будущее, успели бы обменяться несколькими ободряющими словами, прежде чем разбежались опять на годы. Но, верно, это было бы насилием над природой вещей. Слишком многого они хотели, так много имея, — друг друга! Они вздыхали от невозможности вместить столь многое, странно как-то похмыкивали и посмеивались, встречаясь глазами, покусывали губы и, расставшись на мгновение, тотчас же искали друг друга руками, завороженные чужим прошлым, которое становилось для них настоящим.

Они тонули, изнемогали во впечатлениях, испытывая потребность отдышаться, потому что радовались и ужасались, смеялись и плакали, не разбирая уж отчего, в каком-то общем непреходящем потрясении путая чувства, путая судьбы и явления. Трудно было отличить одно от другого. Тоскливое одиночество заброшенного на болоте мальчика от сжимающей сердце тоски кинутой в беспредельном море девушки; затерянные в безвременье страдания той, кто обратилась каменным изваянием без всякой надежды шевельнуться телом или душой, и острую боль павшего под копыта в неимоверной толчее битвы князя, который был князь, был распаленный животной яростью боя витязь и вот — обратился никем, жалким комком плоти. И как было отличить ревнивые сомнения Юлия в покоях столичного дворца от тягостных недоумений Золотинки в подземельях у пигаликов?

Они устали чувствовать прошлым и прижимались друг к другу, но прошлое не давало покоя, потрясая заново каждый раз, когда они мнили себя свободными повернуться спиной к воображению, когда случайные поцелуи, безотчетные, ненароком ласки, которые они едва сознавали, влекомые потоком видений, вдруг обнаруживали себя страстью и стеснялось дыхание… Когда…

…как обрезало. Со всех сторон сразу высыпали алмазной пылью звезды.

Болезненно трепетало сердце. Восторг и страх — вот были два чувства, которые стиснули их, как тисками. Восторг величия и страх чудовищной, не имеющей выражения в человеческих понятиях, враждебной и равнодушной беспредельности.