Любовь

А это и было как раз самое тяжкое, потому что Юлий был из тех людей, которые трудно прощают самим себе. Все несчастья и разочарования, постигшие его со дня битвы под Медней, а, может, еще и раньше, с той неопределенной поры, когда он начал догадываться, что не все понимает в любимой… все жизненные несчастья и разочарования лишь усиливали в нем это нездоровое самоедство. И к тому же, как бы там ни было, после безумства в Камарицком лесу Юлий утратил последнюю возможность смотреть на Золотинкино преступление со стороны; теми счастливым днями он разделил с ней преступление целиком и навсегда.

И от этого уже не было спасения. С этим уж нельзя было больше подняться, ни подняться нельзя было, ни возвратить себе ту малую толику самоуважения, без который невозможно испытывать радость жизни.

Бежавши из лесу без всяких объяснений с Обрютой, он совершил еще один непростительный проступок — порвал с другом.

Значит, ничего не оставалось, как умереть для прошлого, скользнувши еще на одну ступеньку вниз — туда, где уж не было никаких ступеней (или казалось при взгляде сверху, что ступеней нет). Юлий смешался с толпой безродных бродяг и скоро уже — с прискорбной легкостью! — ощутил себя совершенно на месте. Словно свинья в грязи. Именно такой художественный образ представлялся Юлию, когда, утомленный душою, он испытывал тоску по недоступным ныне радостям книг и высокого искусства.

Конечно, понимая под свиньей себя, Юлий не разумел под грязью своих несчастных товарищей по скитаниям — ныне он ставил себя не выше последнего попрошайки, под грязью Юлий понимал нечто иное. То самое, безличное и непостижимое, что определяло род человеческих отношений на дне жизни — грубость чувств и обнаженность подлости. Потому что подлость на дне была криклива и открыта для всеобщего обозрения, а лучшее, что составляло достоинство человека, таилось от взоров. Трудно было не замараться подлостью, когда приходилось делить с миродерами их труды и нравы. И нужно было обладать душевной зоркостью Юлия, чтобы различать в огрубелых людях лучшее. Он различал, видел и остро, до слез чувствовал, почему и заслужил у товарищей в дополнение к кличке Глухой прозвание Чокнутый.

Впрочем, имелась для этого прозвища еще и другая, не менее основательная причина: в крайнем волнении, забываясь, Юлий не раз прибегал к тарабарским выражениям, ни в ком не находя понимания. Что и не диво: оборванный, грязный босяк был единственным в мире человеком, который мыслил на высоком тарабарском языке, языке науки, тонких чувств, языке мужества и нежности, преданности и самоотверженности. Беда Юлия была в том, что он не знал никакого другого.

Не разумея своих случайных товарищей, он двигался с толпами миродеров куда придется, терял попутчиков и странствовал в одиночку, не имея возможности ни расспросить дорогу, ни изъяснить конечную цель своих скитаний. Он много видел и многое понимал без слов и все ж таки не очень ясно представлял себе, что происходит в стране и к чему клонится дело. Кстати сказать, Юлий не подозревал о распространении блуждающих дворцов. В свое время, при первых известиях об этом чуде Поплева с Обрютой пытались втолковать юноше понятие, но кинули затею, как бесполезную и даже вводящую в заблуждение, ибо убедились, что чем доходчивее рисуют, чертят и размахивают руками, тем большую путаницу вселяют в обеспокоенный ум Юлия. Трудно объяснить жестами то, чему и словами-то нет названия.

Таинственные поветрия носили бродяг по всей стране, вместе с бездомными толпами скитался игрушкой случайных настроений и Юлий. Людская волна вынесла его к столице, потом, отхлынув, бросила к змеиному логову, к чудодейственному кольцу дворцов, которые тут и предстали Юлию во всей своей непостижимости. С несказанным изумлением взирал юноша на сокрушительные судороги невиданных каменных хоромин и частенько оглядывался на спутников, которые как будто ничему в особенности не удивлялись.

— Сядь, Глухой, не отсвечивай, — сказал Шишка, широкий, заросший медведем мужик. Шишка и несколько других таких же черных от солнца, с красными, кирпичными рожами бродяг полулежали среди кустов, достаточно высоких и густых, чтобы можно было заблаговременно затаиться, приметив в поле разъезд лучников. Здесь же были две женщины, одна из них, помоложе и востроглазая, нет-нет да и поглядывала на Глухого — строгое и в то же время удивительно юное по какому-то общему выражению лицо его останавливало взор, вызывая неясный, какой-то не определившийся, подспудный вопрос.