Любовь

Ли совершенно одурел от диалога на языке, которого он до конца не понимал, ибо то был язык оборонительной эмоциональной вылазки. Он потряс головой, прочищая мозги, и попытался ответить Каролине с приемлемой долей искренности:

— Ты как будто предложила мне билет к нормальности в один конец. Разумеется, мне никогда не было на тебя наплевать. И я бы стал жить с тобой, если бы ты меня приняла.

В тот момент ему действительно казалось, что он бы так и поступил, не будь это совершенно невозможным. Голос его оставался так ровен и серьезен, что окончательно ее убедил, и она ощутила невообразимую ностальгию по своим ненужным страданиям; а кроме того, он по-прежнему был достаточно красив и в тот момент вызывал довольно жалости, чтобы тронуть ее. С другой стороны, он перестал: постоянно присутствовать в ее жизни, превратился в гостя из того времени, что ушло навсегда; выходца с того света, более не имевшего власти над нею. Каролина вернулась к теме его прилюдного унижения — единственному, о чем еще можно было поговорить.

— Кошмарно они с тобой поступили.

Внимание Ли вновь перескочило на брата и жену.

— Да, в этом есть некая ирония.

— У меня теперь есть кого любить, знаешь, — сказала она, едва ли не извиняясь, и в этом тоже звучала некая ирония.

— Так иди к своему новому хахалю. Ему уже невмоготу.

Но оставить его она не могла.

— А ты куда пойдешь?

— Домой — ее ждать.

Каролину это поразило.

— Ее ждать?

— О, она вернется, — меланхолично произнес Ли. — Вернется в глубокой тоске часа через два, хотя, возможно, и раньше.

— Дорогой мой, пойдем-ка лучше с нами, — сказала она с благовоспитанной заботливостью: теперь, когда он был беспомощен, можно ему покровительствовать. — Мне не нравится думать о тебе, брошенном в одиночестве в той ужасной квартире.

Либо потому, что за ней оставался предлог навсегда покинуть ради нее Аннабель, либо, возможно, потому, что он не мог вынести критики своей жены ни при каких условиях, хоть она и сбрендила, Ли всеми фибрами почувствовал, что готов убить Каролину на месте. Он напустил на себя вид раздраженного дурновкусия, взял себя в руки и отправился домой, сказав напоследок:

— Так мне, значит, зайти на чашечку кофе, да? Посмотрим вместе телевизор, или лучше поболтать с твоим хахалем о реформе абортарного законодательства?

Базз и Аннабель не нарушали общего молчания, пока ключ не повернулся в замке знакомой, но неведомой комнаты, и на какой-то миг они, засомневавшись, разомкнули объятия: так быстро они оказались в конечном пункте, где все свершится. Их окружало то, что Аннабель и воображала: она сверила с мысленной описью шелушащиеся стены, голую кособокую лестницу, потрескавшийся линолеум под ногами, чадное слоистое зловоние многолетней нищенской стряпни, единственную лампочку, убого сочившуюся тусклым светом. Аннабель поняла, что не упустила ни одной жалкой детали, и содрогнулась в предвкушении, но предвкушала она не скорое усмирение своего томления, а то, что осуществится это в месте, которое она подготовила сама.

Окна в его комнате были заклеены листами черной бумаги, а рахитичную хозяйкину мебель покрывали наносы многочисленных маний Базза. Побуревшие испятнанные обои повсюду были увешаны ее с Ли фотографиями и снимками их поодиночке. Ли некогда владел редким умением выглядеть на фотографиях точно как в жизни — застенчивость делала это неизбежным. Аннабель не ожидала увидеть столько его снимков. Ее воображаемое здание, возведенное с таким тщанием, дало целую сеть трещинок. Тем не менее она выдержала взгляд сотни его глаз и сразу растянулась на узкой неприбранной кровати, на пожелтевших от износа, как она и ожидала, простынях. Так начался медленный упадок всех ее надежд.

Сначала она не могла не улыбаться той легкой улыбкой, что имела бы шансы стать — если бы все пошло как по писаному ею — естественным ее выражением, но Базз по-прежнему молчал и не ложился к ней; ей же стало не по себе, ведь она так хотела коснуться его. Надо было заговорить — иного способа разрядить эту неожиданную напряженность она не видела, — но что сказать или что он на это ответит, она не знала. Базз держался как можно дальше от кровати, насколько позволяла теснота; глаза смотрели из-под тяжелых век, и его обуревало дурное предчувствие: теперь, когда он удовлетворил свою ненависть к брату, с последствиями приходилось разбираться в одиночку.