Любовь

Встретились в четыре утра на пирсе, тут же отчалили, и все молчком. Никакой болтовни про погоду, никаких пари на будущий улов. Вчерашнего радушия у Коузи, казалось, сильно поубавилось. Сандлер приписал эту перемену в нем серьезности задачи: не так-то просто управляться с крейсерской яхтой – сперва вывести ее в океан, потом направить в заливчик, о котором Сандлер прежде не имел и понятия. А может, дело в том, что странен был сам факт их пребывания тут вдвоем вдали от всех. Коузи с местными в открытую не якшался – то есть он брал их на работу, шутил с ними, даже вызволял из затруднительных ситуаций, но иначе как на время церковных мероприятий ни за столик гостиничного ресторана, ни на танцплощадку никого не пускали. Когда-то в сороковые годы местную публику отпугивали цены, но даже если какая-нибудь семья набирала достаточно денег, чтобы отметить у него в отеле, например, свадьбу, им отказывали. Вежливо. С сожалением. Но наотрез. Мест нет. Кое-какое недовольное брюзжание по этому поводу, конечно же, слышалось, но в большинстве своем народ в те времена не возражал, считая такую тактику оправданной. У людей не было ни подходящей одежды, ни средств, и им не хотелось чувствовать себя неловко рядом с теми, у кого все это имелось. Когда Сандлер был мальчишкой, довольно было уже только смотреть на приезжих – восхищаться их автомобилями и качеством чемоданов, слушать отдаленную музыку и танцевать под нее в темноте, в настоящей, глубокой тьме между тесно понатыканных хибарок, в своем па-лисадничке. Одного сознания того, что рядом курорт и знаменитый отель Билла Коузи, было достаточно. Иначе как объяснишь, почему тут была тишь да гладь, неслыханная больше нигде во всем округе, да даже и во всем штате. Семьи рабочих консервного завода и рыбаков ценили это. Так же как и уборщицы, каждый день ездившие в Силк, прачки, сборщики фруктов, учительницы из разваливающихся школ и даже заезжие проповедники, никогда не одобрявшие подогретых выпивкой сборищ и танцев под разнузданную музыку. На знаменитом богатом курорте, которым к тому же владел такой же, как они сами, всех охватывало ощущение радостного подъема, исполнения какой-то давнишней мечты. И эта воплотившаяся сказка жила, длилась даже тогда, когда отелю стали позарез необходимы те самые, кого когда-то не пускали на порог.

– Опять скумбрия появляется, – проговорил Коузи. – Тут у ней, я смотрю, вроде как на шоссе бывает – официальное место отдыха.

Он просветлел и вынул термос с кофе, как оказалось настолько разбавленного алкоголем, что цвет еще оставался, а вот запах… Фокус удался. Скоро они уже вовсю обсуждали достоинства Кассиуса Клея [10], умерив страсти, вызванные спором о Медгаре Иверсе [11].

Клев был дохлый, беседа, наоборот, шла живенько – вплоть до восхода солнца, когда действие алкоголя ослабело и в разговоре появились мрачные нотки. Мистер Коузи, глядя на каких-то шустрых червячков в животе у зубатки, сказал:

– Уничтожишь хищников, и тебя тут же мелкая сволочь живьем сожрет.

– У всех своя роль, свое место, мистер Коузи, – отозвался Сандлер.

– Верно. У всех. Кроме женщин. Ну просто всё заполонили.

Сандлер усмехнулся.

– Постель, – продолжил Коузи, – кухню, двор… И за столом, и под ногами, и на загривке!

– Так это, может, не так уж и плохо? – осторожно возразил Сандлер.

– Нет. Нет. Это здорово. Замечательно.

– Тогда что ж таким грустным тоном?

Билл Коузи повернулся, глянул на Сандлера. Его глаза, еще яркие от выпивки, излучали боль, как треснутое стекло.

– Что обо мне говорят? – спросил он, сделав глоток из термоса.

– Кто?

– Да все вы. Ну, сам знаешь. За глаза.

– Что вы весьма уважаемый человек, мистер Коузи.

Коузи вздохнул – ответ явно разочаровал его.

– И так нехорошо, и этак хреново, – проговорил он. Затем вдруг перескочил на другое, как любят делать дети и сильно пьющие: – Знаешь, моему сыну Билли было примерно столько же, сколько тебе. Когда он умер то есть.

– Правда?

– Знавали мы с ним времена и неплохие. Очень неплохие. Мы были скорее как друзья, а не как отец и сын. Он ушел… так, словно кто-то специально выпрыгнул из могилы и унес его.

– Кто-то?

– Ну или что-то.

– А что с ним случилось?

– Подлейшая штука. Называется пневмония, перенесенная на ногах. Никаких симптомов. Пару раз кашлянул, и с приветом. – Сощурясь, он стал смотреть на воду, как будто истина плавает в море. – И я на какое-то время сломался. Долго потом выправиться не удавалось.

– Но удалось все же. Вы же выправились.

– Нуда. – Его лицо осветилось улыбкой. – Замаячила хорошенькая женщина, и тучи как-то рассеялись.

– Ну вот видите. А вы жаловались.

– Ты прав. Однако же мы были настолько близки, что я так и не потрудился толком узнать его. Все понять не мог, зачем он выбрал себе в жены такую, как Мэй. Может, он был совсем другой, а я смотрел на него как, на свою тень, что ли. А теперь я, пожалуй, уже и вовсе никого не понимаю. И как тогда требовать, чтобы понимали меня?