Любовь

Выглядел он отвратительно – помятый, отекший, бледный, с мутными блеклыми глазами и встопорщенными волосами. Руки его так дрожали, что он никак не мог застегнуть молнию на брюках – пальцы соскальзывали.

– Пора тебе с этим делом завязывать, Андрей, – сказал Коля, наблюдая за его манипуляциями с ширинкой.

Портнов кивнул, соглашаясь.

Потом по просьбе Коли он сходил к соседкам и взял у них косметику.

Коля долго сидел перед зеркалом, тщательно замазывал синяки, подрисовывал черным карандашом рассеченную бровь и пудрился, пока не стал похож на Пьеро, только с заплывшим глазом.

– Фу, – сказал Портнов, взглянув на него. – Иди, пожалуйста, умойся.

Коля тяжко вздохнул и пошел умываться.

* * *

На обратном пути из института Портнов купил бутылку пива – чтобы успокоиться, объяснил он Коле. Хотя Коля не заметил, чтобы он особенно переволновался. Его уже неоднократно вызывали к проректору, а отчислили всего один раз, и то через полгода восстановили. Портнову пришлось всего лишь предъявить две написанные им за это время повести, да приличия ради сказать, что впредь будет пить «аккуратно». Формулировка была не Портновская. Ею обычно пользовался проректор, большой дипломат, благодаря которому институтские алкоголики все-таки кое-как учились и даже защищали дипломы.

Вот и сегодня: проректор выяснил, с чего началась драка, сказал, что знает Дениса Леонтьева, повздыхал, и, неодобрительно посмотрев на Кутикова, всех отпустил.

Кутиков сразу убежал, видимо, опасаясь Портнова. И зря. Портнов пребывал в меланхолии. Он даже проректора слушал, прикрыв глаза и отвернувшись к окну. А когда вышли из кабинета, и вовсе ушел в себя.

Коля тоже молчал. Говорить было не о чем. Мысли были вялы, незавершены и сумбурны, и Коля даже не пытался упорядочить их. Опять душу его заполнила тоска; он поддался ей легко, с каким-то странным мазохистским чувством, вроде удовлетворения. Может быть, это объяснялось тем, что в его затянувшейся апатии любое ощущение, пусть и отрицательное, имело цену. Или он таким образом уходил от бытия, весьма надоевшего, причем, неясно, почему. Прежде-то Колю все в его существовании устраивало, а теперь не устраивало ровным счетом ничего. Даже Надя, благодаря которой он довольно долго еще держался на поверхности жизни, стала ему не нужна. Он не видел ее всего несколько дней, и за этот короткий срок Надя как-то очень естественно оказалась на дальнем плане. То есть Коля как микрокосм разделился на две неравные части. В одной, большой, находился он сам; в другой – все остальные. И Надя тоже. Он и вспоминал о ней редко.

– Будешь? – Портнов протянул ему бутылку.

Коля покачал головой. Пива ему не хотелось. Ему хотелось одиночества и немного неяркого солнца, которое сейчас закрыли большие белые и пухлые облака. Коля подумал вдруг, что если сесть на скамейку и долго смотреть в небо, такое высокое, такого чистого серо-голубого цвета, то душа откроется, муза вернется к нему, и он сумеет почувствовать свой недописанный рассказ, опять зависший на полутоне…

Коля хотел уже сказать Портнову, чтобы тот ехал в общежитие без него, как тут его окликнули. Он оглянулся. Это была Боброва.

Она шла твердой мужской походкой, при этом по-детски размахивая маленькой модной сумкой, по стилю совсем ей не подходящей.

Портнов, не дожидаясь, когда она приблизится, быстро попрощался и пошел к метро. Коля уныло посмотрел ему вслед. Об одиночестве придется забыть, по крайней мере на ближайшие минут двадцать – раньше Боброва не отстанет. Наверное, с таким упертым характером в прошлой жизни она была спортсменкой, ходила в сатиновых трусах, курила «Герцеговину Флор» и говорила басом. Ну, положим, басом она и сейчас говорит, когда хочет произвести впечатление, что же касается трусов… Тут Колина мысль – о трусах – оборвалась. «Фрейд, – равнодушно подумал он. – Или шизофрения».

Именно на этом моменте его депрессия достигла апогея. В следующую секунду Боброва уже открыла рот и сказала с прононсом: «Привет».

* * *

– Привет, – ответил Коля.

И Боброва, поминутно шмыгая носом, поскольку была простужена, начала рассказывать длинную историю о том, как один семнадцатилетний первокурсник попросил ее почитать его стихи и дать им оценку. «Ты, Ира, настоящий поэт, – якобы сказал этот дурак, – и лишь одну тебя я могу ознакомить со своим творчеством. Другим я не верю». Боброва спросила его, почему он не верит другим, и тот туманно ответил: «Жизнь научила».

Коля понял, что соль истории не в том, что Боброва – живой классик. Вернее, не только в том. Подтекст просматривался ясно: Ирина намекала на свою личную привлекательность и сексуальность. Мол, будь первокурсник постарше, он не прикрывался бы нетленными виршами, а рубанул бы прямо с плеча: «Хочу тебя, дорогая Ира».

– Дорогая Ира, – вежливо сказал Коля. – Посмотри внимательно на мою рожу.

– Да, – как будто только сейчас заметила она. – Ты не слишком хорошо выглядишь.

– Вывод: я поехал домой. Оревуар.

– Нет, не оревуар. То есть, подожди минутку. Как себя чувствует Лапшенников?

– Лучше, чем я.

– А ты читал новую пьесу Вяткина?