Любовь

Поднявшись на третий этаж, он постоял немного у двери в квартиру Лю, еще раз проговорил про себя ее имя и слова, какими хотел бы начать этот вечер с ней, потом нажал кнопку звонка. Минут пять за дверью была абсолютная тишина. Коля позвонил снова, и услышал гулкие уверенные шаги из глубины коридора. «Сосед», – сразу определил Коля, хоть и не видел никогда ее соседа и вообще не знал, был ли он. И оказался прав.

Дверь открыл мужчина лет тридцати, в клетчатой рубашке и синих джинсах, заляпанных краской. Высокий, крепкий, темноволосый, с красивым, несколько актерским лицом. Коля поздоровался и спросил Лю. Сосед чуть улыбнулся и ответил, что ее нет, что она ушла часа два назад и когда вернется, он не знает. Коля поблагодарил и ушел.

Портнов, спасибо ему, дал денег на бутылку вина. Теперь это вино Коля намеревался выпить один, где-нибудь на скамейке. На душе почему-то было спокойно, никакого огорчения от того, что Лю не оказалось дома, Коля не испытывал. Может быть, и на самом деле он еще не был готов к новой встрече. Ведь он так устал за последние дни, так измотал себя депрессией, а роман с Лю только начался, и вполне вероятно, он испортил бы все неловкой фразой, или, того хуже, настроением не в тон ее настроению.

Перочинным ножом Коля срезал с бутылки крышку и расковырял пробку. Большая часть крошек пробки попала в вино, но уж это совсем мало волновало Колю. Он едва сделал первый глоток, как за спиной знакомый голос произнес его имя. Он оглянулся.

– Здравствуй, – с улыбкой сказал Ромашинский, садясь рядом. – Какими судьбами?

– Гуляю, – коротко ответил Коля.

Он был рад Ромашинскому, он даже, наверное, именно его и хотел бы видеть сейчас. Не для того, чтобы вновь вернуться к разговору о повести эмигранта и дурацком выступлении на семинаре Светки Галушкиной. Эту тему Коля уже закрыл. Ему просто приятно было встретить этого человека, ясного и простого, которого за два с лишним года привык считать не только своим преподавателем, но и товарищем.

Ромашинскому было лет пятьдесят пять, не меньше. Он и выглядел на этот возраст, или даже старше, – морщинки лучиками у глаз, седина в усах и бородке; только светлые живые глаза его были молодые. Со студентами он общался на равных. В этом никогда не чувствовалось снисхождения, потому, видимо, что Ромашинский сам себя ощущал двадцатилетним. И его «ты» никого не обижало, даже самых надутых и взрослых.

– А я живу неподалеку. Вон там.

Ромашинский махнул рукой в сторону дома Лю, скрытого другими домами, и Коля подумал: вот бы он жил там, вот бы он был ее соседом, а не тот артистический красавец. Тогда можно было бы приходить к нему в гости, стать в квартире своим человеком и каждый день сталкиваться в коридоре с Лю… А впрочем, нет, Коля не имел никакого желания сталкиваться с Лю в коридоре. Если бы в другом месте… Например…

Тут Ромашинский назвал свой адрес – улицу, перпендикулярную почти Арбату, и Колина фантазия тотчас утихла.

– Как дела в институте?

– Ничего. Ничего, Юрий Борисович, – сказал Коля и задумался: а правда ли «ничего»? В последнее время учеба шла со скрипом, было скучно, а творческие семинары вообще надоели. – Скучно только.

– Бывает, – произнес Ромашинский с улыбкой. – Ну а что твой рассказ? Закончил?

– Нет. Новый начал, но пока не получается.

– Получится. Не спеши, старайся почувствовать себя, мысли свои анализируй, даже абсурдные. И не пытайся повторить «Греческого героя». Работай так, будто его не было. Помнишь, мы с тобой говорили о Толстом?

– Смутно. О Гончарове – помню, а о Толстом смутно.

Ромашинский рассмеялся и откинулся на спинку скамейки.

Коля вдруг позавидовал ему, его четкому представлению о жизни, его доброму отношению ко всем и каждому в отдельности заранее, априори. Ромашинский готов был верить и доверять любому, и это при том, что и в юности, и в зрелости натерпелся от всякого рода чинуш и равнодушных. В застойные годы он много писал об одном прозаике, малоизвестном, но очень талантливом. У прозаика вышло всего две книги, членом Союза писателей он не был, жил в маленьком русском городке, провинциальном по самой сути своей, давно и тяжело болел, и единственно жена его всегда находилась рядом.

Ромашинский принимал в жизни прозаика непосредственное участие: привозил ему редкие лекарства, договаривался с московскими врачами об обследовании, помогал деньгами, и главное – сочинял о нем искренние и эмоциональные статьи, что было невыгодно и в материальном смысле, и в смысле карьеры, так как этого писателя официальный литбомонд не любил и потому не замечал.

Коля читал книги прозаика, обе о войне, которую тот прошел от начала до конца. И понимал, почему Ромашинский бьется за него. Так честно и мужественно писали многие прозаики-фронтовики, но у этого были еще тонкость и точность чувств, делавшие его произведения вневременными.