Любовь Ами Фаду

Что за имя – Фаду? Её мать, не поднимавшая рук ни для работы, ни для ласки, а случались дни, когда и для того, чтобы положить кусок лепёшки в рот, была из племени фадуков. Кочевое племя, дикое, обособленное. Для маленькой Ами эта женщина поразительной красоты, неподвижно сидящая в саду, была, как полупризрак, не касающийся мира живых. Она удивилась однажды, заметив, как та рассеянно плетёт из травы кушак в полудрёме и отбрасывает прочь. Обласканная тётками и отцом, Ами от матери помнила лишь глубокий, не сразу, но всегда улетающий в сторону взгляд. Отец когда-то обнаружил разбойничий шабаш на остатках разгромленного табора и отбил у них фадучку, ставшую его женой. Был ли он вправду отцом её дочери, никто не знал, а Фаду, полностью невинная в отношении таких вещей, не имела возможности усомниться.

«Фадук» – называют сына, «фадучка» – дочь, пришедшего в упадок племени. Но отец звал: «Фаду...» Мать с упрёком на него смотрела, и тётки качали головами.

– Почему? – спрашивала их Ами Фаду.

– Несчастливое это имя, Амистат, дружочек солнца. Фаду – щемит сердце, фаду – прощание с тем, кто ещё только на подходе, фаду – поцелуи, которые не могут удержать. Зачем отец зовёт так наше солнышко?

В самом деле, зачем? Да и пусть, Ами нравится!

Добрались.

С запада на запад перед городскими воротами протекала бурная речушка, попадая в крепостной ров. Его шум отсёк прошлое от настоящего. Подвесной мост опускали два быка. Едва Ами с отцом переехали, заскрипело колесо, раздалось низкое мычание, гортанные крики, лязг затворов.

Их приютил мастеровой дом, в той части города, дальше которой жилые улицы неотличимы от базарных рядов.

Ночью Ами притворялась, что спала, на единственном травяном тюфяке. Отец то исчезал, то появлялся с ворохом покрывал, с одеждой местного покроя.

«Последняя ночь, – думала Ами, – когда он рядом. Последняя, последняя».

Рано утром отец провёл Ами на главный базар, в крытые ряды к меняле, протянул её руку. Рукав поднялся... На запястье была татуировка фадуков – браслет, заходящий на кисть руки полукружием – стилизованной кистью бузинных ягод. Меняла кивнул, положил в эту руку монету, подчёркнуто не взглянув в лицо.

Когда вернулись, не заходя в дом, отец поцеловал её и уехал, сказав только одно:

– Жди. Амистат, во что бы то ни стало, дождись меня.

Так произнёс, лоб ко лбу, глаза в глаза, что не надо и клясться. Уехал.

«Плачь, старуха, умывая морщинистое лицо в юном ручье!

Плачь навзрыд, о тех, кто уже не заплачет!

Плачь о тех слезах, которые жгут, которые не смываются!»

Как оказалось, это была безумно древняя и до ужаса мудрая песня.

Впоследствии Ами одной монетой и получала средства к существованию. Если пропускала день, на следующий получала две. Но больше ничего. Ни слова. Когда отчаялась дождаться отца, попытка заговорить с менялой закончилась провалом, он ответил на незнакомом языке, раздражённо и фальшиво, как тот, у кого нечиста совесть.

Весь первый год, как игрушечная, она просидела на широком подоконнике, глядя в одну точку, где улица делала поворот. Ждала без надежд и метаний, вообще. День состоял из похода от дома к меняле, от него – в сдобные, божественно пахнущие ряды за лепёшкой, с рынка – обратно на подоконник.

Ами бесконечно накручивала короткий локон на палец, отпускала и повторяла про себя куплет за куплетом, последний – трижды:

«Смейся, девушка, и бросай цветы помолвки в ручей!

Смейся, глядя, как он уносит их!

Смейся, потому что радость этой ночи окупит всё сполна!»

Над головой цок-цок, курлы-курлык...

«До чего же глупая песня!»

Ей было четырнадцать лет.

Часть вторая.

1.

Петел Сак-Баал. Скальный город, скальные дома. Частью вырубленные в камне, частью достроенные между природных стен кирпичом и тесаными блоками. Отголосок былого: вдоль домов заброчики выстой ниже колена, будто при каждом есть садик, а на самом деле от двери до уличной брусчатки два шага.

Столица шудов жила в тесноте, лежала в каменной чаше. По её периметру, от крепостной стены дома знати, сияя шипилями, ревниво поглядывали друг на друга. Надменно озирал султанский дворец, отмеченный золотыми штандартами по углам плоской крыши. На заре с неё раздавались голоса мощных труб, оповещающих о чём-то.

Задери голову, едва разглядишь грязно-голубое небо за маревом. Днём сильная жара, ночью холод.

Сходясь на главной базарной площади, Петел Сак-Баал крестом пересекали четыре широкие дороги. Та, которая шла от городских ворот, заканчивалась у султанского дворца. Та, что за пределы города не выводила, соединяла дворцы высшей знати: казначейский, главы всех купцов, и визирский, главы яфаргов, султанского военачальника. У того и у другого имелась личная гвардия.

Обвешенные золотом вальяжные псы казначея берегли покой города, распределяли базарные места и налоги. Яфарги, поджарые волки визиря, охраняли столицу по периметру и собирали дань за ней. Столица наблюдала за качелями двух вельмож с восточным прищуром. Они взлетали и падали равномерно, без перекосов. Блеск и негу, питьё и пищу султану доставлял казначей, однако...