Любовь без розовых соплей

— Потому что слишком поздно я поняла, что люблю тебя. Что все те глупые слова о химии и гормонах… Я себя пыталась зачем-то убедить в том, что ничего не чувствую к тебе. А когда поняла, что все ровно наоборот… Было слишком поздно. Ты прости меня за это признание. Я знаю, что тебе неприятно это слышать, но… еще раз извини, но я должна была сказать тебе это. Я тебя люблю. А ты меня разлюбил. Ты сам мне об этом сказал. Так бывает, но…

Я не хочу больше слушать эту херню. Просто не хочу.

Поэтому молча сгребаю одной рукой ее гриву волос, опрокидывая попутно что-то на пол, и затыкаю ее рот поцелуем.

Не, ну правда, сколько можно жилы из меня тянуть, а?

Ее губы такие сладкие, слегка отдающие терпкостью красного вина. Но их вкус пьянит сильнее любого самого крепкого хмельного напитка. Серо-зеленые глаза широко распахнуты, а сердце колотится под моей жадной рукой, как пойманная пташка. Мне хочется заорать от восторга при виде ее неподдельного изумления, но в детской спит дочка, и только хриплю в нежное, полыхающее жаром ушко:

— Какого ху… художника, ты не поговорила со мной раньше, глупая-глупая моя женщина. Столько времени потеряли.

Она такая легкая в моих руках. И так доверчиво прижимается. И дрожит. И что-то пытается бормотать про то, что, наверное, надо переодеться с дороги или что-то там сделать в душе.

К черту!

Прямо сейчас все к черту!

— Мы два дурака. Два совершенно дурацких дурака. И, чтобы больше никогда не повторять этих глупостей, вот, — я опускаю ее на постель, ложусь сверху, не давая возможности сбежать снова, и достаю из кармана затертую от времени коробочку. — Надень уже это ради бога. И скажи мне «да». В любом порядке. А я пока разберусь с этими чертовыми тряпками.

Она открывает и неверяще смотрит на два обручальных кольца.

Просто тонкий золотой ободок.

И в том же гнезде почти такой же, но с тремя бриллиантами.

— Зачем два?

Логичный вопрос.

— Первое я купил больше года назад. Как только развелся с Лизой.

— Что? Когда ты с ней развелся?

Да, знаю. Идиота кусок. Надо было сразу сказать ей прямо, а не ходить вокруг да около.

— Мы подали заявление еще до первой нашей с тобой ночи. А официально нас развели буквально в тот день, когда… неважно. Давно. А второе я купил, когда узнал, что Даша — моя дочь. Три бриллианта — это мы трое: она, ты и я. Все вместе.

Слишком долго она колеблется, томительные секунды и так растянулись для меня в невыносимое ожидание. Поэтому я просто пришпиливаю ее руку к кровати и надеваю на безымянный пальчик чертовы кольца. Оба. И в то же мгновение слышу ее тихое «да».

Не-е-ет, ты не будешь плакать сейчас, любимая. Точно не сейчас. И точно не от глупых мыслей. Я предпочитаю предоставить тебе другой повод для слез. Счастливый.

У меня нет больше сил терпеть.

И она взвивается ослепительно прекрасной для моих глаз дугой, когда я врываюсь в нее. Прости, любимая, я еще наверстаю. Я еще зацелую-заласкаю-занежу-заобнимаю тебя. Но не прямо сейчас, когда мозг кипит и плавится от ощущения такого желанного тела в руках, от жара, которым она стискивает меня внутри, от плывущего перед глазами марева, из-за которого все происходящее кажется очередным сном, от которого вот-вот снова проснусь в пустой кровати.

Мне столько раз снился этот сводящий с ума аромат, эти опутавшие меня локоны-ноги-руки, эти стремительные, резкие и тут же плавные, тягучие толчки в глубине ее тела, эти призывно торчащие тугие горошины сосков, требовательно тыкающиеся в рот. Я столько раз просыпался в липком поту, кляня память своего своенравного члена, что не желал реагировать ни на один призывный женский взгляд и безучастно притворялся дохлым червяком, лишь занимающим место в нижнем белье. Я столько сдерживал его же, рвущегося в бой в последние недели, и уговаривал потерпеть, подождать, не спешить, не напортачить, что сейчас мы с ним просто не можем остановиться.

Мы дома. Мы в единственном месте, где нам надо быть, где мы должны быть, где мы должны оставаться на веки вечные. В этой тесноте, в центре взрывающейся сверхновой, в этой кипящей лаве, от искр которой вот-вот заполыхает новая, ни разу не использованная кровать. Боюсь, нам скоро придется ее поменять. А потом менять следующую, и очередную, что так же быстро придет в негодность от слишком интенсивного ее использования. Потому что я буду искать и находить любую свободную минуту на то, чтобы вновь и вновь вытравить собой память о всех тех, кто прикасался к моему, всех тех, кто посмел вкусить моего, ослепнуть от вида этого сокровища. Моего сокровища. Моей женщины. Только моей.

Где-то на задворках сознания прорезавшийся отцовский инстинкт требует тишины. И я давлюсь глухим рычанием, сдерживаю рвущиеся стоны и затыкаю жадными поцелуями ее всхлипы. Нежные руки порхают над моей спиной, едва дотрагиваясь. Но каждое легкое касание прожигает шкуру до костей, оставляет неизгладимые печати моей принадлежности этой женщине.

И надо разобраться с еще одним недоразумением. Ответственность за которое полностью на моих плечах.