Любовь больше, чем правда

— «Я люблю, ни на что не смотря.
Я люблю вопреки обстоятельствам.
Я люблю тебе благо даря.
Я люблю тебя, Свыше Сиятельство…»

И сержант, выполнивший в конце концов поставленную перед ним боевую задачу, получивший три тяжелых ранения и две средних контузии, как будто слыша невесту, продолжал бороться за свою будущую семейную жизнь. Он бредил, он рвался:

— «Оно бьется, оно трепыхает,
Мое сердце в мундире зовет,
Обнимает, целует, ласкает,
Сочиняет, читает, поет…»

Катя ревела в беретик, завидуя героине, которую в отличие от нее неминуемо ждет полный «хэппи-энд» — ощутимый счастливый конец.

Так и вышло. К концу фильма бравый сержант восстановился, сбежал от врачей на фронт и добил всех врагов. А затем, как ни охмуряла его луноокая снайперша союзников, отправился на поиски невесты. И нашел ее. В тьмутараканье, в тесноте, но не замужем.

Шулер получил по морде. Отец и мать невесты — нехилые фронтовые трофеи. Невеста — то, чего ждала. Грянул свадебный марш и по лицам счастливых новобрачных поползли медленные титры.

Кино кончилось. На улице, хотя эпицентр дождя и сместился за город, было весьма неуютно, негулябельно: неумолимо темнело и мрачнело.

В этом городе была пара-тройка ночных и одновременно всем ветрам закрытых дискотек и клубов для женщин не легкого поведения. Однако хотя у Кати и была контрмарка, подаренная ей в качестве чаевых одним из дискжокеев, она не рискнула вновь посетить. В другое время Катя с удовольствием бы зашла, оттянулась под любимца публики Бетховена, но сегодня она могла запросто и совершенно позорно уснуть под него, также впрочем как и под Моцарта, Шнитке или Вивальди.

Кате не оставалось ничего другого кроме как податься восвояси.

Вернувшись домой, она села у окна подальше от кровати. Катя смотрела на деревья, растворяющиеся как в кислоте в тучных сумерках. На зажигающиеся, как глаза хищных зверей, лампочки в соседних домах. На муху, внимательно разглядывающую ее с другой стороны стекла. На паука, с аппетитом разглядывающего муху.

Вдруг Кате показалось, что мимо окна пролетело нечто бесформенное, как бы бородатое и чуть ли не с крестом. Это нечто мелькнул и вознеслось в небеса.

— Ангел…, — высказалось по данному вопросу ее воспаленное от недосыпа сознание.

— Ангел, — повторила Катя и представила себе порхающих по всему свету божественных созданий. Белых, розовых, голубых. Одиноких и группирующихся. Молчащих и воркующих. Кого-то хранящих и кого-то предохраняющих. Заглядывающих на кухни, в спальни, в гостиные, в клубы и в больницы, в столицу и в провинцию.

Она снова глянула в окно. Паук доедал никем не хранимую муху.

— Не было никакого ангела. Это мне видения являются, миражи…, — поняла таки Катя через минуту.

Она встала и, как часовой, заходила из угла в угол. По-прежнему огибала кровать, манящую мягкой пуховой периной. Ведь стоило ей только моргнуть, только дрогнуть ресницами, как перед глазами вставал опаленный старик Пилеменос:

— Как я счастлив, что нашел тебя, невестка. Собирайся: Костас нас ждет…

Увидав снова перрон и всех встречающих, Катя вздрагивала, и сразу же выпучивала глаза, насколько это было возможно. Она даже остановилась и стала поддерживать веки пальцами:

— Только не спать. Подруга, представь, что ты на боевом посту, на самом настоящем и самом ответственном…

И как наяву предстал перед нею занесенный снегом, забытый богом и противником хвойно-лиственный лес. Над ним возвышалась хрупкая сторожевая вышка. И вот на ее всем ветрам распахнутой макушке стоит в ночном дозоре она — рядовой стратегических войск Екатерина Андреева.

Напрасно она кутается в овечий тулуп. На уровне птичьего полета ветер и мороз пронизывают ее насквозь. Не спасают ни двойной бронежилет, ни тройное шерстяное белье, ни даже предварительно выпитый стакан спирта. По телу неумолимо разбегаются зловещие мурашки. Ее неудержимо трясет. Как будто она сунула два пальца в электрическую розетку. И никак не может вытянуть их обратно.

От высокого напряжения Катя на самую малость прикрыла глаза и тут же, как будто пробки перегорели — ее отпустило. На смену ознобу пришло оцепенение и безразличие. А очень скоро стало и вовсе тепло и уютно.

Но только было она расслабилась, как из укрепленного на перилах радиодинамика прорезался такой знакомый бархатистый и одновременно такой неожиданно командный голос. Это бравый сержант Костас Пилеменос оглушительно инструктировал ее из штабного бункера: